Но всегда, когда думал такое Владимир, сердце у него сжималось. Потому что любил он эту женщину! Любил или ненавидел? А не одно ли это и то же, раз все сердце этим полнится?!
Она была ему всегда желанна, как победа! И когда кричала в сладкой муке – он был победителем, но на секунду! Как только кончалась ее горячая судорога – снова вставала меж супругами стена. И снова он – «рабычич», а она – от рода княжеского.
Была победа, да не было награды!
И бился о ее холодность и молчание князь, как о стену крепостную. Случалось, и почасту, ее бивал. Но родила она сына, и дал он себе зарок – пальцем мать княжича не трогать.
Помнил он Рогнеду, первенца кормящую, в кружевной шали заморской, у окна… Плакать он был готов тогда от любви к ней!
– Эва! – говаривал, не то смеясь, не то сокрушаясь, Добрыня. – От кого ты любви ждешь? От варяжки? От княгини? Да она и не баба вовсе! Она бабой по ошибке сделанная! По обличью только, а так-то – мужик как есть! Ей и дети не надобны, ей бы на престол княжеский – вот тут бы она покняжила! Тут ей самое место! Только и там бы все ныла, что, дескать, такая судьба жестокая – нет женской доли. А она ей, доля-то женская, и не надобна!
– Ты-то откуда знаешь?
– А что, Ольга, бабка твоя, не такова была? В точности! От таких-то жен бечь надоть сломя голову куды глаза глядят! А никак! Все тебе кажется, что ты ее любовь выслужишь либо завоюешь… Нетушки! Она такая же, как ты, только тем и разнится – рожать умеет. И конца муке твоей не будет, пока в твоем сердце другая женщина не угнездится. Да только вряд ли – она там все место занимает, другой-то влезть некуда! А уж коли полюбишь другую, так про эту и не вспомнишь! Скажешь тогда – дурак я был! Загубил я столько лет на колоду каменную! Эх! Бедный ты мой!
Понимал Владимир – прав Добрыня, а ничего с собой поделать не мог! Всегда шел от Рогнеды, будто его, как щенка, пинком из покоев хозяйских выгнали. Всегда – униженный. И ласкал ее, и подарки разные дарил, и в ногах валялся, и бил, как собаку, – все как прежде.
– Что ты колотишься! – по-своему утешал князя Добрыня. – Толку не будет. Вон печенеги про таких говорят – «шерстяное сердце». Если железное – постучи в него, но хоть как отзовется; каменное сердце слеза, говорят, пробивает, а шерстяное, мохнатое – ни отзвука, ни перемены…
Кидался Владимир от Рогнеды по гульбищам-игрищам, с наложницами в банях допаривался до беспамятства, других жен приводил. А стояла Рогнеда, как скала неприступная, хоть в прах рассыпься – не стронется, не шелохнется, хоть полмира к ногам положи – все едино: ни гласа от нее, ни воздыхания…