Послы иных стран, прибывшие ко двору киевского князя Владимира, с любопытством разглядывали его и не очень удивились, когда вышедший из дальних покоев князь прежде прочих приветствовал Илью. Чуть привстав на носки, князь поцеловал старого воеводу, но тот даже головы не наклонил.
– Ну что, молчун мой дорогой! Что ты все печалуешься? – спросил князь. – По разумению нашему, печаловаться не по чем. Смотри, сколь держава наша расширилась и народ в ней и богатство умножились. И враги посрамлены и отступиша от градов и весей наших… Почто печалуешься?
– Стар стал, – еле слышно ответил Муромец.
– То не причина! Сам же говорил: уныние – первый грех.
– Печаль и уныние не одно и то же, – сказал болгарский архиерей, служивший в каменной церкви Василия Великого, построенной совсем недавно Владимиром во имя святого своего покровителя.
– Ныне печаловаться и унывать нам не по чем! – отмахнулся Владимир, молодо и резво поднимаясь на возвышение, где стоял его княжеский престол. Это было то старое кресло византийской работы, в котором сиживала еще Ольга Великая. Сохранил его Владимир, только убрал в дорогой позолоченный оклад на манер византийского. Да и прочее убранство в тереме было по византийскому обычаю и византийских мастеров либо их выучеников работы. Нарочитые воеводы и бояре стали обочь престола, лицом к послам и людям именитым, званным в терем.
Один Илья остался стоять, где стоял.
– Ступайте в земли свои и скажите правителям вашим! – торжественно объявил князь Владимир. – Ныне, по долгом размышлении, приняли мы решение: обустроить державу нашу по-новому, на пользу Господу и жителям ее в утешение. Как бабка моя венценосная княгиня Ольга Великая отменила полюдье, а взамен него установила погосты, так и я, смиренный раб Божий, князь киевский и всея Руси земель, новый закон полагаю: в городах наших управлять ставлю своих сыновей. Они же и править будут, и войско приводить по надобности! Такого на земле нашей никогда прежде не было, но отныне установлением этим водворяется в державе мир и тишина.
Послы внимательно слушали переводчиков. Их внимание подчеркивало торжественность и важность минуты.
Илья смотрел на них, на князя, на лица молодых княжичей.
И ему казалось, что он видит их из какого-то дальнего далека. Отдельно выхватывал он взглядом лицо разгорячившегося, разрумянившегося князя Владимира – все еще красивое, все еще моложавое. Умное бледное лицо Ярослава, прекрасные, иконописные лица Бориса и Глеба, Святополка, стоявшего в окружении прибывших вместе с женой из Польши рыцарей иноземных. Приемного варяжского княжича Олафа, старого Добрыни, что совсем стал сед и немощен… Добрыня, как всегда, соглашался с тем, что говорил князь, и его, понимая, поддерживал. Но среди послов иноземных услышал Илья на пиру где, тяготясь приглашением, и он сидел, в открытую заданный вопрос: