Конечно, такое положение будет непрочным, временным; вы направите верную вам гвардию в поход на Москву, но будете разбиты; а затем и Панин будет разбит пугачевцами, и в очень скором времени вы увидите вблизи Петербурга шведские и английские войска, а с юга в Россию вторгнется армия турецкого визиря, во главе с новым сераскиром, одетым в черную одежду. И вы закончите свои дни, глядя в окно Зимнего дворца на шведский фрегат, по трапу которого спускается наш общий знакомый Тейлор, с текстом мирного договора, по которому вы передаете Швеции Ливонию и Карелию, а Великобритании – Архангельск и Холмогоры.
Вот что будет, если вас не остановить сегодня, сейчас. Вот что будет, ежели вы победите, моя княжна.
* * *
Орлов недовольно скривился, надул щеки, даже высунул язык от неудовольствия, а затем выдернул письмо из моей руки и пошел к раскрытому окну, за которым шумело море. Было позднее итальянское утро, та минута, когда солнце еще только поднимается к зениту, но уже начинает нещадно припекать. Орлов сломал печать и стал раздраженно читать письмо, иногда вытирая рукою пот со лба, и солнце светило ему прямо в лицо, еще более уродуя шрам.
– Это черт знает что такое! – дочитав, яростно прохрипел он и разорвал письмо в мелкие клочки. – Я ему не мальчишка, чтобы указывать мне, что делать! Водки! – заорал он, отворачиваясь и стуча себя кулаком в распахнутую грудь с крестом. – Да настоящей, русской, а не этого английского дерьма…
– Послушай меня, Алексей Григорьевич, – тихо сказал я. – Послушай меня, как один православный человек другого, а не как начальник – подчиненного. Ты знаешь, как я люблю тебя. Знаешь, что я всегда был верен тебе и буду, до самой пропасти. Откажись от дуэли с Батуриным. Принеси ему свои извинения и скажи, что ты не замышляешь зла против него, и Паниных, и императрицы…
– Нет, это ты послушай меня, мичман! – перебил меня Орлов. – Я перед какою-то сердючкой извиняться не буду! Довольно! Они, что же, думают, что они мне теперь приказывать право имеют, ежели дурак Гришка бабу просрал? Мы Орловы! Мы Россию с колен подняли, когда ей голштинским уродом было великое унижение причинено. Мы Бога не испугались, когда против своего царя пошли. А он, – граф ткнул сапогом в обрывки письма, – он ему присягал, и когда его о помощи просили, он отказал, сказав, что не может допустить гражданской войны… А теперь он мне угрожает!
– Побойся Бога, Алексей Григорьевич, – произнес я. – Ведь ты же в аду гореть будешь, ежели исполнишь задуманное…
– Я и так уже давно в аду, мичман! – рявкнул Орлов. – Ты того не видел, как Федька Волков и Янковский урода шарфом душили, а я видел! И как ноги его в башмаках немецких еще дергались, видел! И за то мне будет на том свете вечная мука. Так что отступать мне некуда, и на русском троне будет сидеть женщина, которую я люблю…