Овёс как не успел войти в колос, так и остался в одной поре, с чахлым соцветием, с каждым днём приобретая всё больше и больше серый, неживой цвет. Озимая рожь ещё держалась за счёт глубокого корня да густоты своей, не давая солнцу в одночасье высушить почву. Пшеница успела войти в колос, начала наливаться зерном, но жара не дала дальше развиться, задержала рост, и теперь она стояла с жалкими тощенькими колосками, с такими же зёрнышками в них.
Ячмень погибал вслед за овсом. Земля под зерновыми трескалась, покрываясь ранками-морщинками, сквозь которые с ещё большей интенсивностью уходила влага, обезвоживались корни растений.
Ефим с Данилой приняли решение скосить пока ещё живой овёс, высушить в валках, сложить в скирды и скормить зимой скоту вместо сена. Заменить зерно не сможет, но всё же будет сытней, чем простая трава. Глядя на них, потянулись и другие единоличники, убирали с поля сначала овёс, а потом и ячмень.
Колхозники выжидали, говорили, что жара вот-вот спадёт, зачем гробить урожай на корню? Ещё всё образуется, встанет на место. Природа, мол, своё возьмёт. Ну-ну.
Ежедневно с утра и до вечера возили бочками воду с Деснянки, поливали огороды у дома, пытаясь хоть как-то сохранить, уберечь какие-никакие овощи. С вечера и до самой ночи поливали каждый кустик картошки в полях, и она, слава Богу, цвела. Конечно, не так, как в былые добрые годы, но надежда на картошку была.
Завязь на яблонях оставалась в одной поре, плоды росли очень плохо и были какими-то серыми, неживыми. На листьях постоянно лежал слой пыли, убивал их, сушил. Ягоды на вишнях поморщились, созревали раньше времени и осыпались, не набрав сока, сморщенными и сухими.
Мужики и бабы собирались где-нибудь в тенёчке или на берегу Деснянки, судачили, спорили, успокаивали друг друга или, напротив, стращали почём зря концом света.
Ефим, улучив момент, подошёл к Марфе, когда та была в огороде одна, нагнулся через плетень, подозвал к себе.
– Ты, это, ничего не хочешь мне сказать? – и с надеждой и смущением уставился на женщину. – Я… тут… волнуюсь, Марфушка.
Та подошла, вытерла руки о край фартука, поправила платок и улыбнулась, как тогда на речке, открыто и с некоторой иронией, неким превосходством.
– А чего волнуешься? Тебе ведь не рожать. Это я должна волноваться, переживать.
– Я не о том, – ещё больше засмущался мужчина. – Как там у тебя… это… – показал дрожащей рукой в сторону живота. – Там… есть кто-нибудь?
– А куда ему деться? Растёт маленький Гринёнок.
– Точно? – заулыбался Ефим. – Мой? Ты уверена?
– Дурачок ты, Фимка, – снова улыбнулась Марфа, легонько коснулась рукой бороды соседа. – Кто, кроме мамки, знает, чей ребёнок в её утробе? Эх, ты! Твой он, твой, – и, повернувшись, ушла в глубь огорода, принялась выдёргивать веточки укропа, перья лука.