День-деньской со всеми бабами Наденька её, ребёнок одиннадцатилетний, на солнцепёке с тяпкой! И ни слова роптания, недовольства! Всё полет да полет колхозные поля. А куда деться?
И мысли, слова тоже не детские, всё больше о работе, о сорняках.
А она ведь куклами не наигралась, Господи! За что ей такие труды тяжкие?! И куда подевались мечты мамкины о счастье для дочери? Неужели они, негодники, похоронились в трудах деревенских, крестьянских? А как по-другому жить в деревне? Это где видано, чтобы детишек к труду с малолетства не приучать? Кем они тогда вырастут, кем станут? Лодырь – это же не кличка, это уже приговор. К блаженному, к инвалиду относятся с пониманием, а вот лодырей, трутней на деревне никогда не жаловали. Презирали – да, но жалеть? Вот уж нет!
А Агаша? Да если бы не она, на кого детвору оставить? Она же у них заместо мамки: и накормит, и сопли вытрет, и рассудит, и накажет, и похвалит. И ещё порывается бежать в поле, мол, мамка, я тебе подмогну чуточку. Как такую не жалеть, как такой дочуркой не гордится?
Что ж это всё о девках да о девках? Один Вовка чего стоит. Шесть лет, дитё дитём, сопли по колено, картавит, букву «р» выговорить не может, а уже кормилец! Да-да! Кормилец!
Кузя изладил ему удочку, так он днями на Деснянке, в любую погоду. Бывает, так продрогнет, что зуб на зуб не попадает, а сидит, уставится на поплавок из гусиного пера и сидит. Зато каждый божий день сковородка, а то и две жареной рыбки на столе стоит! Не беда, что это пескари да уклейки, важно, что есть. Это ли не подспорье? Это ли не помощь родителям?
И рыбак деревенский Мишка Янков его, Вовку, привечает, разговаривает с ним, с ребёнком, на равных, как со взрослым. Позволяет иногда у него в лодке сидеть, с лодки рыбку ловить. Про игры детские забыл, с ровесниками не гуляет, семье помогает. Bo-от они, ребятишки какие у Марфы да Данилы! Не стыдно людям в глаза глядеть. Только самим родителям стыдно перед ними, детками своими. Не о таком детстве мечтали они с мужем, нет, не о таком.
Женщина ещё долго перебирала в уме свою жизнь, детишек, мужа и вдруг вспомнила о Глаше с Ефимом, и зашлась душа, захолонула. Прижала руку к уже выпирающему животу и села прямо на землю, под яблоню.
– Вот тебе раз, и вот тебе два, – проговорила, зажмурилась. – 0-хо-хо! Как же дальше? Что дальше будет?
В тот момент, в ту роковую грозу, когда они с Ефимом остались вдвоём в копне сена, и мысли не было согрешить с чужим мужиком. Да их и раньше никогда не возникало в голове Марфы. Это же грех даже думать об этом, а не то что… А смотри ты, произошло, как ни называй это, а всё равно – блуд. Но она себя успокаивает и свято верит, что не от гулящего нрава, не плотью взбесилась, не блудила с Ефимом, а сделала то, что сестра её единоутробная сделать не может вот уже более пятнадцати лет – родить ребёнка. И ради Глаши это, для неё она выносит, выстрадает Ефимом зачатое дитё и с лёгким сердцем, с чистой совестью вручит его семье Гриней, сестрице своей в первую очередь. Ведь о ней думка была, о ней горемычной. Марфа ещё пока не знает, как это произойдёт, как отдаст ребёночка, но то, что произойдёт обязательно, у неё сомнений нет и быть не может. Для Глаши, именно для Глаши и ради Глаши она пошла на такой шаг, на такой грех. Постой-постой, а грех ли это? Можно ли считать её поступок тогдашний в копне сена с мужиком сестринским грехом? Кто определит, кто даст ответ? К чьему слову прислушаться? И на кого равняться она должна, с кого брать пример в определении того случая? На людскую молву? А стоит ли? И всегда ли права та молва? Что молва может дать взамен Глаше? Кто Глашу спасёт?