По вечерам складывали снопы в стога, на просушку, до полного вызревания. Молотить будут потом, как маленько управятся, освободятся. В стожке хлеб – это уже не в поле. Не на столе, правда, ещё, но всё же. На деревню не ходили, новостями не интересовались: не до того, работать надо. Летний день год кормит. Вот и спешили.
В работе Глаша забывалась, втягивалась в каждодневную круговерть, не до личных переживаний. К вечеру падала на кровать, засыпала, не успев прикоснуться головой к подушке. Однако в поле, когда монотонная работа, от мыслей куда деться? Вот они снова и снова забивают голову, кружатся вороньём, выворачивают всё на изнанку. Это ж куда годится? Баба как баба, да какая ж она баба? Молодая девка ещё, а родить так и не может. Год почти как замужем, как спит с мужиком, а всё пустая. Под большим секретом у Марфы выспросила, от стыда сгорая, как у ней с Данилкой в постели, так же, как у Глашки с Ефимкой или как? Сестра-то уже родила, а она всё порожняя, не может никак забеременеть. Что за наказание такое? Что за напасть на неё?
– Ой, Глашка! – зарделась вся, засмущалась Марфа, приобняла сестру, прижалась к ней. – Что ж ты такое спрашиваешь? Мне слушать стыдно, а ты?
– А мне, Марфушка, а мне как, родная моя, – заголосила на плече у сестры. – И стыдно, и обидно, и ещё как-то, слов не найду, чтоб обсказать тебе, а только плохо мне, сестричка милая, кто бы только знал! И как мне эту боль выкричать, от неё избавиться? Как мне смотреть в глаза мужу, людям? Во мне причина, во мне. Я же как корова яловая в хозяйстве, от которой стараются избавиться. Что ж я, не понимаю, что ли?
Грядки последние высадили, подуправились, и Марфа почти насильно заставила пойти в Слободу к старому доктору Дрогунову Петру Петровичу.
– Да как же я перед чужим мужиком, хоть и доктором, открываться должна? Нет, лучше утопнуть за родителями вслед, только не это!
– Дура, дура набитая, вот что я тебе скажу! – в гневе кричала в тот раз на неё сестра, готовая, кажется, и поколотить. – Вот так сидеть, сложа руки, может и вправду ничего не высидишь. Надо делать, что-то делать, а не сидеть сиднем. Сколько знахарей в округе, ты у них была? А на Соловки ходила? А в лавру Киевскую? Чего ж ты в омут нацелилась, дурочка? Не сбежит омут, никуда не денется, чтоб он провалился скрозь землю, а только кому ты лучше сделаешь? Вишь, что удумала, дурында, прости Господи! Ты время упускаешь, сестрица! Иди, лечись!
Как не своими ногами тогда шла Глаша, сестра вела. Не помнит, от стыда не помнит, как смотрел её доктор, что спрашивал, и что она отвечала – не помнит, как вывалилось из памяти. А вот последние слова его помнит, лучше бы не говорил старичок их, врагу не пожелаешь такое услышать.