Он глядел на меня так добро, будто я и впрямь значил для них столько же, сколько и Джори. Мне захотелось плакать.
– Где мама? – спросил я.
– Я уехал очень рано, а она осталась дома, чтобы организовать тебе встречу и торжественный обед. Я надеюсь, ты не возражаешь против этого?
Очень возражаю! Хочу, чтобы она была здесь! Я-то знаю: она не приехала, потому что возится с противной Синди – заплетает ей ленточки в косички. Я промолчал и позволил папе перенести себя в машину. Как хорошо было на улице, как хорошо было ехать домой!
В холле папа поставил меня на подгибающиеся ноги. Я поглядел на маму, потому что первым она поцеловала папу – хотя я был здесь, рядом, и хотел, чтобы первым она поцеловала меня. Но я знаю, почему она не сделала это. Она теперь боится меня. Боится моего худого лица, некрасивого, бледного, и моего костлявого тела. Она заставила себя улыбнуться. Когда наконец она подошла ко мне, как подходят выполнить последний долг, хотя я и не умирал, – я сморщился. Изображает счастье и удовольствие видеть меня. А сама больше не любит меня, не хочет, чтобы я жил. Джори тоже старался изо всех сил, изображая счастье и радость, хотя я знаю: они все были бы рады, если бы я умер. Я чувствовал себя совсем как Малькольм, когда он был маленьким мальчиком: никто был ему не рад, никому он не был нужен, и он был такой одинокий…
– Барт, милый мой! – сказала мама. – Отчего такая грусть? Ты не рад вернуться домой?
И она попыталась обнять меня, но я улизнул. Я видел, что ей больно, но это уже не имело значения. Ведь она играет, как играл кого-то я.
– Так чудесно, что ты опять дома, – снова солгала мама. – Мы с Эммой целое утро планировали, как развлечь тебя и сделать счастливым. Тебе не нравилась больничная пища, поэтому мы приготовили все твои самые любимые блюда.
И она снова попыталась обнять меня, но я не позволил ей «обольстить» меня своими «женскими чарами», о чем предупреждал меня Джон Эймос. Вкусная еда, улыбки и поцелуи – все это «женские чары».
– Ну, Барт, не надо быть таким мрачным. Мы с Эммой включили в меню праздничного обеда все твои излюбленные блюда.
Я уставился на нее. Мама покраснела и с трудом произнесла:
– То есть те, которые ты больше всего любишь.
Она продолжала притворяться милой, но тут подошел папа и дал мне в руки короткую трость:
– Переноси тяжесть тела на нее, пока колено не заживет окончательно.
Занятно, конечно, ходить, постукивая тростью, как старичок… как Малькольм Фоксворт. Приятно, когда все вокруг тебя суетятся, спрашивают, почему же ты не ешь. Но ни один из подарков, приготовленных в честь моей выписки, не стоил тех, что мне подарила бабушка, живущая по соседству.