Сказание о Майке Парусе (Дедов) - страница 33

Долго сидели молча.

— Да, этот, видать, похлеще Временного всесибирского, на ходу подметки рвет, — неопределенно сказал Маркел.

— Можа, и он — временный?

— Поживем — увидим. Сюда-то, к нам в тайгу, никаким колчакам не добраться.

Дед Василек посмотрел на Маркела — пристально и удивленно.

Утром Маркел поднялся рано, стал собирать свою котомку.

— Эт куда? — полюбопытствовал старик, еще лежавший на нарах.

Маркел не ответил. Наверное, не слышал. Лицо его было бледно от бессонной ночи, серые глаза запали и лихорадочно блестели. Он быстро собрался, торкнулся в дверь и лишь на пороге, вспомнив, остановился:

— Спасибо за хлеб-соль, отец...

После полудня, за густым ельником, за крутой излучиной Тартаса открылось Шипицино — большая старинная деревня. Дома здесь крепкие, кряжистые, рубленные из вековых лиственниц. Время не властно над такими постройками, с годами они становятся еще прочнее. Только бревна темнеют от старости и словно бы светятся изнутри кремовым, благородных оттенков, светом.

Как ни бедуют многие шипицинцы, а дома у всех — что терема. И то сказать: жить в лесу да не срубить себе путевую хоромину — это надо быть или калекой, или безнадежным лодырем.

Только избенка Рухтиных — Маркел издали ее приметил — разнится от всех. Ветхой старушонкой сползла она по пологому откосу к самой реке и остановилась, усталая, кособокая, опершись на костыли-подпорки, тускло глядя на мир маленькими подслеповатыми окнами.

Ох, как труден батрацкий хлеб, когда трое у Ксении Семеновны на руках, один одного меньше! Одна надежда на старшего, Маркела, была, а оно вот как случилось: опериться не успел — улетел в чужой город. Непонятное даже матери беспокойство, тревога какая-то снедали сына, гнали из-под родительского крова. А ведь радовалась поначалу: помощник рос золотой, до работы охочий — за что ни возьмется, все горит в его руках. Пристрастился к книжкам, они и сгубили парня, — так думала о сыне Ксения Семеновна...

У Маркела сладко заныло сердце, когда подходил он к родной избе. Как ни сурово было голодное и холодное детство, а все ж осталось оно в памяти самой счастливой порою...

Дуплистая ветла на огороде, куда лазал он мальчонкой зорить грачиные гнезда... Лужайка перед избой, где по весне появлялась первая проталина, покрытая полегшей прошлогодней травою... Скрипучий журавель с деревянной гулкой бадьею: в ненастье ветер раскачивал бадью, и она глухо гудела, бухаясь о сруб колодца. Однажды, еще несмышленышем, Маркел умудрился забраться в эту огромную бадью, она сорвалась и ухнула вниз. Хорошо, мать была поблизости, полумертвого, вытащила его вместе с бадьей из колодца. Мать рыдала в истерике, а соседки дивились чуду: не разбился ребенок, не вывалился в ледяную воду — теперь сто лет будет жить...