«Чуешь, гад! Погоди, дай только время», — шептал Маркел, выбегая за околицу села...
* * *
После рождественских праздников жахнули крещенские морозы, а конца пути не было видно...
Степь кончилась, начались леса. Сперва березовые да осиновые колки, а дальше — сосновые боры, лапник-пихтач, низкорослый ельник по низинам.
Мертвым покоем, ледяным безмолвием были объяты леса.
Особенно жутко здесь по ночам. При неверном лунном свете пугающе настораживались разлапистые коряжины, медведями-шатунами поднимались навстречу занесенные снегом выворотни. Ни звука, ни шороха... И вдруг — ухнет с дерева снежная навись, эхо раскатится окрест, пугливыми зайцами начнет метаться меж стволами...
А то — грохнет пушечным залпом неожиданно над головой, оглушит — это не устоял перед морозом кряжистый древесный ствол, треснул, расщепился от комля до вершины.
Маркел продвигался теперь большей частью ночами. Днем отсиживался, где придется, а в сумерках трогался в путь. Это с тех пор, как услышал он страшную историю от одного мужика, который подвез его попутно на своих розвальнях.
Мужик-то этот и подвозить его сначала отказывался. Нагнав среди дороги, остановил, правда, лошадь, но когда разглядел получше незнакомого оборванного парня, то засуетился, выхватил из передка саней кнут, врезал по коняге.
Маркел побежал следом, спотыкался и падал. Не мог он понять такой жестокости мужика, нарушившего неписаный закон дороги: как не подвезти одинокого путника, да еще в зимнюю стужу, да если сани порожние?
А мужик понужал лошадь и пугливо оглядывался, будто за ним гнались волки. Но, видно, убила совесть — натянул вожжи.
— Я ведь не грабитель, дядя, чего испугался? — подбегая, сказал Маркел непослушными от холода губами.
— А хто ж вас знает... Шляетесь тутока, как бездомные собаки, — мужик по-черепашьи вытянул голову из воротника огромного бараньего тулупа.
— Да вот, из больницы домой иду, — виновато сказал Маркел.
— Из больницы, — передразнил мужик и снова втянул голову обратно так, что исчезла даже белая заячья шапка. — Садись уж, — глухо донеслось из мохнатой утробы тулупа.
Маркел прицепился сзади, на ворохе хрусткого сена, представив, как, должно быть, тепло и уютно мужику в его обширном тулупе, как приятно пахнет кислой овчиною и как размаривает сон под монотонный скрип полозьев...
Долго ехали молча. Мужик подергивал вожжи, смачно чмокал губами, белая от инея лошадка трусила мелкой рысью, кивая в такт большой головою, из ноздрей ее били тугие струи пара. Наконец, из тулупа показалась сначала белая шапка, потом испеченное, морщинистое лицо хозяина.