Бас внезапно зашелся кашлем, захрипел – и стих. В ушах нарастающим грохотом прибоя возник пульс. Дыхание прорвалось в явь, затхлость воздуха сделалась мучительной, невыносимой.
– Чертов придурок! – едва слышно просипел Кортэ. – Прав я был, тело – оно и есть тело. Отрава равно вредна ему и мне, а может и… Утром разберемся.
В нижнем подвале наступила окончательная тишина. Король протянул руку, щелкнул пальцами – и лишь затем осознал: нет рядом тех, кто знает жест. Но Иларио догадался и вложил в руку платок. Бертран вытер холодный пот, ощутил, как слабость гнет плечи.
– Мы проводим вас, брат Кортэ всегда держит в любимой гостерии комнату для своих гостей, – шепнул Иларио и без излишнего почтения подхватил под руку, помог опереться на свое плечо. – Это было нелегко. Я полагал, что такого страха не вынесу. Мы можем гордиться братом Кортэ. Вот так, по ступенькам, ваше величество.
Король не знал в точности, идет он сам или багряные несут его. Все они, четверо, теперь стали для гаснущего сознания действительно – камнями, опорой, фундаментом веры. Это было подобно молитвенному озарению, и никогда прежде оно не посещало душу в столь прямой и глубокой своей форме. Бертран закрыл глаза и позволил себе провалиться в сон, не опасаясь и там встретить чудище, рычавшее басом. Он был в кольце стен, под защитой ордена Постигающих свет. Он ощущал свет, взлетал в его теплые, чуть мутноватые золотистые волны, отчего-то весьма похожие на сидр и пахнущие весенним садом.
Глава 5. Избыток святости
– Говорила мне мама: найди толстого богатого олуха и крути им, и живи королевой, и ешь на золоте. Мама была умная, мама всё для меня делала, мама никогда не одобрила бы даже улыбки, блеснувшей для бездомного отребья! Видела бы теперь меня бедная мама… она сказала бы: Лупе, разогни спину, ты – цветок, не твое дело киснуть в грязи. Лупе, пошли его – ну, ты знаешь, куда – и гордо иди своей дорогой, доны нагонят и лепестками майнельских роз запорошат отпечатки твоих стоп… В три слоя. В пять! Эй ты, сушеный полу-дон, ты слушаешь?
Энрике, смотритель и единственный служитель не построенного пока что храма на острове Отца ветров обернулся, устало сел на траву и кивнул, с трудом распрямляя натруженную спину и щурясь от удовольствия: деревянная стена теплая, даже почти горячая, сидеть, опираясь на неё – благодать…
Весь вчерашний день Энрике отдал богу – он подправлял символические камни мирового фундамента, выложенные в точном соответствии с движением звезд и временами года. Вера в единого бога и его возвестителя Мастера не требовала столь многого, упоминая лишь наилучшую форму кладки – круг и число первичных камней – двенадцать. На остальном настоял Оллэ, старейший из живущих ныне сынов ветра. Он явился на остров осенью того страшного и удивительного года, когда оплакивали маму Лупе и ещё надеялись быстро вернуть нэрриха Ноттэ, сгинувшего в один день с ней. Кажется, Оллэ в чудеса не верил, но упрямо пробовал дать им возможность обмануть свой печальный опыт и все же приключиться, переворачивая миропорядок, как рука крутит песочные часы. Ведь, стоит поверить в бога, и воля его сделается тоже – заметна… Не видя ни чуда, ни самой надежды, сын шторма явился сюда и бродил по острову, целыми днями сидел на площадке древнего храма.