– Маяковский – ваш любимый поэт?
– Я не назвал бы его любимым. Маяковский – поэт, к которому я чувствую самое жаркое сострадание. Я никому так не сочувствую из поэтов ХХ века, ни даже Цветаевой, ни даже Мандельштаму… Хотя судьба Мандельштама страшнее, судьба Цветаевой страшнее.
Но у меня есть чувство, что Маяковский близок мне в какой-то очень странной и очень болезненной, и очень редкой ноте – вот в этой ненависти к общечеловеческому, в этом невстраивании в человеческий быт. И особенно его реплика в феврале 1930 года. Он собирается делать выставку, проходит мимо одного из помещений, и там идет товарищеский суд. И он говорит Катаняну: «Самое страшное – это судить и быть судимым». Вот в этом он мне близок невероятно. В этом неприятии любой несвободы. В этом парализующем страхе перед государственной институцией. Еще мне очень нравится другой эпизод – я не очень люблю его остроты на вечерах, зачастую довольно тривиальные, но мне ужасно нравится вот это: когда кто-то из чиновников в Госиздате на него заорал, и он, постепенно наращивая голос, сказал: [тихо] «Если Вы… [громче] дорогой товарищ [еще громче] позволите себе еще раз РАЗМАХИВАТЬ ПЕРЕДО МНОЙ ВАШИМИ ПАЛЬЧИКАМИ – я оборву Вам эти пальчики, вложу их в портбукет и ПОШЛЮ УПАКОВАННЫМИ ВАШЕЙ ЖЕНЕ!!!» Вот это мне очень нравится. Это всем бы нам так.
– Что есть сверхчеловек сегодня?
– Да то же самое, что и всегда. Он мало зависит от сентиментальности, он сильно зависит от своего ума и совсем не зависит от своего тела, я боюсь и надеюсь, что некоторые черты сверхчеловека есть в Лимонове и лимоновцах. Восхищает меня это? Да. Ужасает? Да. Я же скромный обыватель. Куда мне? В Борисе Стругацком, чей день рождения мы отмечаем, привет ему, если слышит, да, огромные черты сверхчеловека, разумеется. И черты сверхума, очень мало сантиментов и очень много провидческой мощи. Да во многих людях есть уже сегодня. В литературе очень много. В режиссере Сергее Лобане, по-моему, они совершенно отчетливы.
– Как сходятся и различаются представления о сверхчеловеке у Маяковского и Горького?
– Хороший вопрос. Он требует долгого ответа, а вас уже жаль, но попробуем коротко. Однажды один мой школьник высказал мысль, меня поразившую. Я рассказывал им про «На дне». Ведь «На дне» – гениальная пьеса, получившаяся у Горького случайно. Он рассказывал Толстому сюжет своих сцен, у него же всегда не вот такое вот развитие, не телескопическое как бы, не ствол растет, а несколько сучьев сложены в ряд – вот у него такие не связанные общим сюжетом сцены. Он собирался писать драму о ночлежке, там сидят такие обычные для него босяки, сверхлюди горьковские, они ссорятся-ругаются, тут приходит весна, они выходят благоустраивать свой участок, мирятся, умиляются – все хорошо. И Горький начал это читать. И Толстой уже после первых сцен сказал: «Господи! Какая гадость! Ну, зачем, зачем вы все это пишете? Зачем это надо вытаскивать? Кому это нужно? Все эти мерзости?»