Горький очень обиделся. Он вообще был человек обидчивый. Ему однажды Короленко в долг дал три рубля. Так он вместо того, чтобы поблагодарить – обиделся, потому что он ему, видите ли, подал их боком. А надо было, наверное, развернуться, сказать: «Вот, пожалуйста, спасибо вам большое! Какое одолжение!». Кстати, Короленко ему говорил: «Хорошо, что вы обидчивый, а то у нас все терпят». В общем, Горький обиделся и не нашел ничего лучшего, как вставить Толстого в пьесу. Если внимательно прочитать «На дне», то нельзя не увидеть, что Лука – это довольно похожий портрет Толстого. Дробный старческий говорок, толстовские идеи, толстовское утешительство. Он же говорит потом, что Лука утешает, чтобы не тревожили покоя ко всему притерпевшейся холодной души. Глупость ужасная, конечно, но вот он так видел Толстого.
Появилась такая мстительная вещь, появился этот Лука, не верящий в человека и говорящий, что человеку нужна жалость, а правда не нужна. И вот один ребенок у меня в классе сказал: «Значит, Толстой не верил в человека». И я, задумавшись, пришел к выводу: да, не верил. Он считал, что человеку, чтобы не сойти с ума, нужны два костыля: или религия, или семья. А если их нет, человек превращается в злобное и тщеславное животное. Вот это очень чувствуется у Толстого.
Горький сначала верил в сверхчеловека, а потом резко изменил отношение к нему. Случился крах этой концепции. Горький 1918 года уже ни в какого сверхчеловека не верит, а верит только в культуру. Более того, он обрастает вещами, у него появляется коллекция ваз. А Маяковского, которого он сначала так полюбил, он сопровождает грубейшей клеветой, рассказывает подхваченную от Чуковского случайную сплетню про какой-то сифилис, какой-то аборт, и тянется эта история, и он даже грозится назвать адрес одесского врача, который может это подтвердить. Лиля приходит к нему, говорит: «Давайте быстро адрес одесского врача, или я объявлю, что вы – клеветник». Он начинает рыться в бумагах. Ищет адрес одесского врача. Ну и так далее. В общем, глупые какие-то истории.
На самом деле, совершенно очевидно, что Маяковский – это тот сверхчеловек, о котором Горький мечтал и которого испугался. Это тот его герой, который осуществился, а осуществившись, заставил его трепетать.
Чуковский вспоминает, как Горький в 1915 году, Горький картинный всегда, рисующийся, говорит в вагоне дачного поезда: «Им всем, и Маяковскому, Библию надо читать. Библию». Зачем же читать? Они ее уже пишут! Они уже пишут «Тринадцатого апостола» (если помните, так поначалу называлось «Облако в штанах»). Конечно, поздний Горький вполне заслужил от Маяка письмо на Капри, письмо во многих отношениях доносительское, конечно, но заслужил.