— Поднимемся в верхний ярус, — сказал Раттнер. — Надо посмотреть, что делают «лесные дворяне».
Из верхнего яруса открывался широкий вид на весь кремль и даже на предкремлевскую площадь.
Пока Косаговский и Птуха устанавливали пулемет рядом с одной из пушек, Раттнер, оглядевший внимательно кремль, заметил, что Крестовые ворота были уже снова заперты. А это значило, что они отрезаны от всего города, и что помощи им ждать неоткуда. Бежать из Смердьей башни тоже невозможно было. Пушечные амбразуры, прорезанные в сторону города, были так узки, что человек ни в коем случае не протиснулся бы в них.
«Не буду расстраивать ребят, — подумал Раттнер, — но мы через два, самое большее три дня вынуждены будем сдаться или умереть от голода и жажды…»
— Отдохнемте, товарищи! — предложил он товарищам. — Разделимся на три смены: я, Птуха и ты, Илья, будем дежурить по два часа каждый.
— Но ведь нас не трое, а четверо! — удивился Косаговский, указывая на Истому. — А потому я предлагаю разделиться на две смены, по два человека в каждой. Это вернее будет! Мало вероятности, что заснут сразу оба часовых. А с одним этот грех может случиться.
— Ладно! Будь по-твоему! — согласился Раттнер почему-то с видимым неудовольствием.
— На первую смену предлагаю себя и Истому, — продолжал Косаговский. — Согласны?
Раттнер согласился и на этот раз, но нахмурился еще больше.
3
Косаговский сидел на краю амбразуры прислонившись к пушечному лафету. Истома примостился внутри башни, около пулемета…
Кремль, налитый тьмою и безмолвием, лежал под ногами Косаговского. Лишь со стороны собора неслись уныло величавые звуки тягучих церковных песнопений. Не то отпевали кого-то, не то молились о чем-то.
Косаговский думал об Анфисе, и полынная горечь разлуки обжигала его сердце.
«Есть ли будущее у нашей любви?»— спрашивал он себя и сам пугался этого вопроса. Он поднял правую руку, разглядывая перстень, подарок Анфисы. Но красавец гранат, не получая света извне, не играл, не брызгал кровавыми лучами, был темен, слеп и тускл.
«Носи этот напалок, никогда не снимая!»— вспомнились ему слова Анфисы, и она встала вдруг перед ним близкая, желанная, с глазами скорбными, таящими невыплаканную тоску.
Косаговский вскинул голову и, ударившись затылком о пушечный лафет, очнувшись от грез, открыл глаза.
Он увидел, что потолок башни залит трепетным багровым светом. Кремль, насколько хватал глаз, был темен. Снаружи в башню свет проникнуть следовательно не мог. Но откуда же тогда эти багровые зайчики на потолке?
Быстро, но бесшумно поднялся Косаговский на ноги и выглянул осторожно из-за пушечного лафета.