Мацай совсем тихо и хрипло прошептал:
— А ты, козел, подумал, в каком виде твой «кореш» перед маманей своей предстанет? Смотри, времени остается в обрез. Не то переломлю пополам — будет два Коновала, — придавил он ефрейтора еще ниже к земле, отчего у того хрустнули позвонки и побелело лицо.
— Пу-усти, больно… Я же обещал тебе скоро новую форму. Только выдадут «молодым» — сразу привезу!
Мацай тонко захихикал, освобождая ефрейтора из цепких объятий. Оттолкнул его от себя и процедил:
— Кашу, паря, которую ты заварил, расхлебывай… Не сможешь заставить уважать себя силой — бери умом. Только плевок этот не прощай! Иначе будешь сам на себя пахать…
Таков был сказ Мацая — ничего путного. Только унижение стерпеть пришлось. И злился теперь Коновал на весь белый свет. Вон, за поворотом, уже забелел шлагбаум контрольно-пропускного пункта, а ефрейтор ведь так и не придумал, каков будет его ответ строптивому Антонову. Он с силой нажал на педаль тормоза; ЗИЛ застонал покрышками, остановился, окутав себя белесым облаком. Коновал высунулся из окна кабины и крикнул дневальному:
— Отворяй калитку, «зема»!
Тут он в кустах за будкой заметил Ртищева, который подавал ему рукой незамысловатые знаки. «С чего бы это?» — подумал обеспокоенно Коновал. Дневальный, перед тем как поднять шлагбаум, прокричал Виктору:
— Тебя прапорщик Березняк ждет. Велел сразу прибыть к нему.
— Ладно, — рванул Коновал машину с места. Проехав метров десять, остановился, приоткрыл кабину и поманил к себе Ртищева: — Чего прячешься? Садись…
Пока ехали к автопарку, Шурка выпалил ефрейтору о происшедших событиях. Коновал поначалу разволновался, заерзал на сиденье, но потом, поняв, что никто не проговорился о том, что он ударил Антонова, воспрянул духом.
— Молодец, предупредил меня, — дружески стукнул он по плечу Ртищева. — И все вы молодцы, начинаете соображать, что к чему. Ну, а Антонов переживает? Небось, трясется от страха мне в очи посмотреть? — злорадно спросил он.
Шурка замялся, промямлил что-то невнятное, пожимая плечами. Они вышли из машины, Коновал испытующе посмотрел на Ртищева сверху вниз, как удав на кролика. Он видел, что тщедушному Шурке от этого не по себе: во всем его облике сквозили виноватость, стеснительность и покорность. И вдруг Коновала осенило: «Э-э, да из него только веревки вить! Ишь, дрожит как осиновый лист… И «гусю» Антонову через него крепко можно подсуропить. Будет знать, за кого заступаться».
— Не-хо-ро-шо, — покачал головой Коновал, напуская на себя строгую озабоченность, отчего Шурка еще больше съежился. — Как же ты на друга своего воздействуешь? Ты хоть понимаешь, что из-за тебя весь сыр-бор разгорелся?!