Хайкина вновь застенчиво прикрыла рот с плохими зубами уголком грязного фартука.
– Да-да. Спасибо, Наталья. – Он так и не понял, за что благодарит ее, за неожиданный комплимент или же за интересный рассказ. Тоже неожиданный.
– Чай-то не в такую жару пить, – вздохнула она. – Может, квасу? Квасу хлебного? Домашний, не покупной.
– Хорошо бы.
Она вышла в сени, принесла литровую эмалированную кружку с квасом. Пока он пил жадно, стояла, смотрела. Потом покачала головой, спросила:
– Жена-то небось счастливая?
– Отчего же счастливая?
– Не пьете. И из себя видный. Должность, опять же, хорошая. Что ж. На то она и жизнь. Кому что. А кому и счастье.
И Наталья Хайкина тяжело вздохнула.
…В прокуратуру добрались только к четырем часам. Да никто, собственно, и не спешил, даже он, следователь Мукаев, наконец сдался. В самом деле: работа не волк, в лес не убежит. А люди устали, да и жара разморила.
Еще какое-то время возились с Хайкиным, пытались хоть как-то привести его в чувство, чтобы подписал протокол. Но Игнат глаз не открывал и на все вопросы отвечал тоненьким заячьим верещанием.
– Или придуривается, или в самом деле крыша окончательно поехала, – сделал вывод Свистунов. От него попахивало водкой, но движения были координированные. – Хорошо, что следственный эксперимент провели до освидетельствования подозреваемого врачом-психиатром. А то бы началось: «Какое имели право да…» Тьфу! В психушку его. Оформляй, Ваня, бумаги.
Два часа ушло на писанину. Разумеется, под руководством капитана Свистунова, который сидел рядом и то и дело заглядывал через плечо. Он же, следователь Мукаев, столько прочитал за последнее время протоколов, что освоился с их сухим казенным языком вполне. Показалось вдруг, что другого-то и не знал. А главное, вспомнил наконец, как писать. И вспомнил, что левша, потому и буквы получились в первый раз такие неровные. Пробовал писать правой рукой, а, оказывается, надо было левой. Теперь пошло. Свистунов отметил это с удовлетворением:
– Ну вот. А я уж волноваться начал. Человек многое может забыть в результате амнéзии, но то, что он из левши станет вдруг правшой, – это вряд ли. Кстати, у всех левшей почерк похожий. С наклоном в левую сторону. И там, на берегу, ты все правильно показал.
– Дался тебе мой почерк! Заладил: «кстати, кстати»! На себя посмотри.
– А что я? Я двурукий, – подмигнул вдруг Свистунов.
– Как это двурукий? Отчего? – удивился он.
– А ты не помнишь? Неужели не помнишь?
– Нет.
– Да. Избирательно, Ваня, к тебе возвращается память. А мы ведь с тобой в одни ясельки ходили, в один детский сад. Играли вместе. Ты всегда был начальником: то маршал Жуков, то Штирлиц, то Василий Иванович Чапаев. А я при тебе Петькой. Вечный адъютант. Когда в школу пошли, выяснилось, что ты левша. Ну никак не хотел писать правой. А учительница была упрямая. Решила, во что бы то ни стало тебя переучить. Но и ты был упрям. Коса на камень, что называется. Тогда-то тебя в первый раз и назвали Мýкой. В учительской. Билась она с тобой, билась, а ты правой писать ни в какую не хотел. Двоек хватал! И тогда я решил из солидарности к тебе присоединиться. От природы я правша, но, начиная с первого класса, стал развивать и левую руку. Годы упорной тренировки, Ваня.