— А полковник знает? — заволновался Кузьменко.
— Нет. Можете сказать ему об этом. Но только об этом — мы же с вами офицеры.
Закончилась лезгинка, Шкуро снял папаху, удовлетворенно утер пот. С разлохматившимися светлыми кудрями он был похож на мальчишку, удостоившегося похвалы взрослых. Его пляской, так же как и его победами, восхищались не только разгулявшиеся казаки, посверкивающие пьяными волчьими глазами, но и местные, ставропольцы, празднующие освобождение от комиссаров. Подоспели к веселью и возвращавшиеся из привокзальных мастерских рабочие, которые ремонтировали вагоны для военного эшелона. В темных замасленных одеждах, с чемоданчиками, работяги уже от кого-то получили нехитрое угощение и выпивку.
— Я вот всю жизнь в железе, — говорил атаману один, чем-то возбужденный, может, просто вином. — Гля, рука блескучая. Это железо не отмывается. Я сам стал железный. Никого не боюсь. Любого придавлю. Скажи мне, полковник, на кого это железо мое нацелить. Пришли было красные, все, мол, за рабочих, а гля — и жрать нечего. Нас же рабочих в каталажку, а кого и к стенке. Вот ваши пришли. Радуемся, пьем, танцуем. За кого вы сражаетесь, полковник?
Шкуро ответил без паузы — всегда знал, что нужно народу?
— Я за трудящий народ! Сам с детства за плугом ходил. И косил, и все… На германской войне в штабах не сидел — сражался рядом со своими казаками. Вон он глаз-то подмигивает. И теперь мы за народ. Нам бы и советская власть ничего, если б не большевики, не комиссары.
— Но опять же офицеры, генералы. А? Полковник? — не отставал мастеровой. — А там и царь-батюшка.
— Мы освобождаем Кубань от большевиков. Ну и Деникин с нами. И всю Россию освободим. А там — настоящее честное Учредительное собрание. Верно говорю, казаки?
Казаки бурно его поддержали.
Подошел Кузьменко и, воспользовавшись шумом, тихо сказал:
— Андрей Григорьич, докладываю: доставил до дома в порядке. Но…
— Что еще? Что с ней?
— С ней порядок, но в штабе Деникина что-то крутят. Солоцкого произвели в войсковые старшины, а вас в генералы… отказались.
— Эт-то я зна-аю… Вот так, господа рабочие. Мы за трудовой народ, за восьмичасовой рабочий день, за Учредительное собрание!
Площадь восторженно взревела.
Шкуро, однако, погрустнел, отошел с Кузьменко в сторону.
— Эх, Коля, не любит нас Москва. Нашептали что-то Деникину. Слащов жидов повесил — а сказали на меня. Эх, Коля. Нам с тобой вольная жизнь нужна! Со своими… Споем, что ли, мою любимую печальную. Боюсь, не увижу я больше свою любовь.
И он запел тонким высоким голосом:
Ты прощай, прощай, мила-ая,