Она мягко говорит:
— Ты был прав, это конец. Но мы можем сделать это мирно.
— Да, лучше так, — отвечает отец приятным рокочущим голосом. — Только… Труди, в память о былом. Можно прочесть тебе стихотворение?
Она по-детски энергично мотает головой, встряхивая меня в моем помещении, но я не хуже ее знаю, что если дело дошло до стихов, для Кейрнкросса «нет» означает «да».
— Джон, ради всего святого, избавь…
Но он уже набрал в грудь воздуха. Эти стихи я уже слышал, но тогда они значили меньше.
— «Надежды больше нет, пусть поцелуй прощальный…»[15]
Не вижу необходимости декламировать некоторые строчки с таким смаком.
— «…меня освободит, и я уже не твой… ведь от Любви ни крохи не осталось».
В конце, когда Страсть на смертном одре, но Труди, вопреки всему, могла бы любовь вернуть, если бы захотела, — эти строки отец отрицает самим своим саркастическим тоном.
Но и это ей ни к чему. Она говорит, не дав ему закончить:
— До конца жизни не хочу слышать ни одного стиха.
— И не услышишь, — дружелюбно откликается он. — От Клода.
В этом осмысленном диалоге сторон обо мне нет упоминаний. У другого мужчины возникли бы подозрения, почему бывшая жена не говорит об алиментах, причитающихся матери его ребенка. Другая женщина, если бы не лелеяла некоего плана, наверняка завела бы о них речь. Но я достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе и попробовать быть хозяином своей судьбы. Как кот скупца, я кое-что припрятал для пропитания, имею одно средство воздействия. Я использовал его в предрассветные часы, чтобы причинить бессонницу и послушать радио. Два резких, раздельных удара в стенку — пяткой, а не почти бескостными пальцами ноги. Одно упоминание обо мне наполняет меня медленным томлением.
— Ох, — мать вздыхает. — Он лягается.
— Тогда я, пожалуй, пойду, — тихо говорит отец. — Скажем, двух недель тебе хватит, чтобы выехать?
Я машу ему, так сказать, рукой, а что я получаю? Тогда — в таком случае — раз так — он уходит.
— Два месяца. Но подожди минуту, пока Клод придет.
— Только если он недолго.
Самолет в сотнях метров над нами с нисходящим глиссандо направляется к Хитроу; в этом звуке мне всегда чудилась угроза. Джон Кейрнкросс, возможно, обдумывал стихотворение напоследок. Он мог накатить, как бывало перед поездками, «Прощание, запрещающее грусть»[16]. Эти спокойные тетраметры, их степенный, утешительный тон вызвали бы у меня ностальгию по прошлым грустным дням его посещений. Но он только постукивает пальцами по столу, покашливает и ждет.
Труди говорит:
— Утром у нас были смузи с Джадд-стрит. Но тебе, кажется, не осталось.