Враждебность Труди благоприятно сказалась на синтаксисе Элоди.
— Спасибо, но крошки не смогу проглотить.
— Но выпить сможете? — спрашивает Клод.
— Могу.
Затем известная последовательность звуков: дверь холодильника, звякнул штопор о бутылку, звучно выдернута пробка, ополоснуты под краном вчерашние бокалы. Пуайи. Прямо через реку от Сансера. Почему бы и нет? Почти половина восьмого. Виноградинки с серой изморозью будут очень кстати в жаркий и душный лондонский вечер. Но я хочу больше. У меня такое ощущение, что мы с Труди неделю не ели. Телефонный заказ Клода меня раззадорил, и очень захотелось дополнения в виде старинного, полузабытого harenges à pommes l’huile. Копченая селедка, восковой молодой картофель, оливковое масло первого отжима, лучок, нарезанная петрушка — млею при мысли о такой entrée[19]. И как тонко оттенило бы его пуайи-фюме! Но как мне убедить мать? Не легче, чем перерезать горло дяде. Эта изящная страна, третья по предпочтительности, никогда еще не казалась мне такой далекой.
Сейчас мы все за столом. Клод наливает, мрачно подняты бокалы в память о покойном.
Среди тишины — благоговейный шепот Элоди:
— Но самоубийство. Это так… так на него не похоже.
— Ну, что, — говорит Труди и не заканчивает. Решила воспользоваться случаем: — Вы давно с ним знакомы?
— Два года. Когда он преподавал…
— Тогда вы не знаете о его депрессиях.
Спокойный голос матери отдается в моем сердце. Какое утешение для нее — поверить в связную историю о душевной болезни и самоубийстве.
— Да, не сказать, что брат мой шел увитой розами тропой утех.
Начинаю понимать, что Клод не самый находчивый лжец.
— Я не знала, — отвечает Элоди слабым голосом. — Он всегда был так щедр. Особенно с нами, знаете, с молодым поколением, которое…
— Совсем другая его сторона, — твердо заявляет Труди. — Я рада, что студенты ее не видели.
— Еще в детстве, — говорит Клод. — Однажды взял и молотком нашу…
— Сейчас не время для этого рассказа. — Оборвав его, Труди еще больше заинтриговала гостью.
— Ты права, — говорит он. — Мы все равно его любили.
Чувствую, как мать подносит ладонь к лицу — то ли закрыть его, то ли стереть слезу.
— Но он никогда не лечился. Не желал признать, что болен.
В голосе Элоди жалоба или протест — и матери, и дяде это не понравится.
— Но это невозможно объяснить. Он ехал в Лутон, чтобы оплатить тираж. Наличными. Радовался, что покроет долг. А вечером должен был выступать со стихами. В Поэтическом обществе Кингс-Колледжа. А мы трое — ну, как бы группа поддержки.
— Он любил свои стихи, — говорит Клод.