Я буду чувствовать и, следовательно, существовать. Пусть нищета клянчит милостыню, и потепление климата тушится в аду. Пусть утонет в чернилах социальная справедливость. Я буду поборником эмоций, громогласным агитатором, со слезами и вздохами сражающимся за создание институций вокруг моей ранимой личности. Моя идентичность будет моей драгоценной, моей единственной подлинной собственностью, моим доступом к единственной истине. Мир должен любить, лелеять и охранять мою идентичность так же, как я сам. Если мой колледж не благословит меня, не подтвердит мою ценность, не даст того, в чем явно нуждаюсь, я прижмусь лицом к лацкану ректора и заплачу. Потом потребую его отставки.
Чрево, точнее, это чрево — не такое уж плохое место, чем-то схожее с могилой, место «злачное, покойное», по выражению любимого поэта моего отца. В студенческие дни я организую себе подобие чрева, а Просвещение джонов буллей, скоттов и лягушатников — побоку. Долой реальное со скучными фактами и противными претензиями на объективность. Чувство — царь всего. Если не определит себя как царицу.
Знаю. Сарказм не к лицу неродившемуся. А к чему вообще это отступление? К тому, что мать идет в ногу с современностью. Она, может, этого не понимает, но шагает в стройных рядах. Ее статус убийцы — факт, деталь мира, внешнего по отношению к ней. Но это устарелый взгляд. Она утверждает себя, идентифицирует как невиновную. Даже сейчас, прилежно убирая следы отравления на кухне, она ощущает себя непричастной и, следовательно, является таковой — почти что. Ее горе, ее слезы — доказательство чистоты. Она уже убеждает себя в том, что там была депрессия и самоубийство. И почти верит в подложные доказательства, оставленные в машине. Только убедив себя, она сможет обманывать других без затруднений и связно. Ложь станет ее правдой. Но конструкция пока еще неустоявшаяся и хлипкая. Жуткая улыбка моего отца, понимающая ухмылка, растянувшая рот на холодном лице трупа, может все здание опрокинуть. Вот почему от Элоди требуется подтверждение ее непричастности. Вот почему она сейчас наклонилась вперед вместе со мной и ласково слушает сбивчивую речь поэтессы. Потому что Элоди вскоре предстоит беседа с полицией. Ее представления, которые упорядочат ее память и отчет о событиях, надо правильно сформировать.
Клод, в отличие от Труди, признает свое преступление. Вот человек Возрождения, Макиавелли, старой закалки злодей, который верит, что убийство сойдет ему с рук. Мир является ему не сквозь дымку субъективности; он является в преломлении его глупости и алчности, искривленным, как в стакане с водой, но отпечатанным на экране его мысленного взора — ложью, четкой и ясной, как правда. Клод не знает, что он глуп. Если ты глуп, как ты это поймешь? Он может плутать в зарослях банальностей, но он понимает, что́ им сделано и зачем. Он будет процветать, на прошлое не оглянувшись, если его не поймают и не накажут, — но и тогда винить будет не себя, а невезение в мире случайностей. Он может настаивать на своем наследстве, на принадлежности к рационализму. Враги Просвещения скажут, что Клод — воплощение его духа. Чушь!