Сторонником прогресса был он и в тот день, когда я зашел к нему в его кабинет. Была весна, самое прогрессивное время года. Я присел в приемной, но он, видимо, услышал, как я вошел, а может, и по какой другой причине, только рывком открыл дверь кабинета и возбужденно крикнул:
— Заходи! Это невероятно! Невероятно!
От волнения он часто сплевывал — своего рода нервный тик, — белый халат стягивал его плотную, коренастую фигуру, будто смирительная рубашка; заходи, заходи, говорил он мне, пропуская меня в дверь, и при этом хлопал себя ладонью по лбу.
— Заходи, ты увидишь нечто ужасающее!
Мы вошли. Пахло карболкой, больницей, посреди кабинета стояла кушетка для осмотра больных, на столе — какие-то сверкающие никелем приборы, за стеклом в шкафчике — хирургические инструменты, пузырьки с лекарствами, шприцы. Возле кушетки стояла с ребенком на руках… господи, это же Корика!
— Ты? Здесь?
Это была Корика.
— Вот видите, сеньор Луизиньо, что у нас случилось.
Понятно. Но что именно?
— Это вот что такое, — сказал мне врач. — Ты только взгляни! Взгляни!
И он обошел вокруг кушетки, наклонился к ребенку, указал на него и отошел, чтобы я сам увидел. И я увидел. Изможденное личико — это у ребенка-то! — испуганный взгляд, по всему лицу фиолетовые пятна, Корика подняла ему рубашонку — как будто синяки по всему телу. Даже на ягодицах, Корика приподняла ребенка, чтобы я посмотрел на них.
— И у него поносик, сеньор Луизиньо. И на ножках не стоит. И десны…
Ребенок состроил плаксивую гримасу. И я увидел. Распухшие, рыхлые десны. Я увидел.
— Видал? — спросил врач.
Видал.
— А знаешь, что это такое? Я первый раз в жизни вижу это собственными глазами! Первый раз в жизни!
И он отошел к окну, чтобы сплюнуть, и, пока шел, разводил руками, а я все еще не понимал, в чем дело. Вот оно, наше экономическое положение. Ну где еще в целом мире?.. Нищета, экономическая отсталость страны — это он так кричал. Затем вернулся, повысил голос и продолжал кричать, яростно жестикулируя, словно хотел выскочить из белого халата, я слушал, смотрел на ребенка, женщина глядела на нас во все глаза, ничего не понимая и как будто умоляя о сострадании.
— Знаешь, что это такое? Цинга!
Я уставился на него, а он молчал, вытаращив глаза от ужаса, который, по его мнению, должен был испытывать и я.
— Цин-га! — произнес он глухим хриплым голосом, чеканя каждый слог и задыхаясь от волнения.
Вот тебе на! Цинга. Из книг я знал, что в старину была такая болезнь, но считал, что ее давным-давно нет на земле.
— Есть. Вот она. — И голос его пресекся.
Он снова пошел сплюнуть, а женщина смотрела на меня несчастными глазами, ну хоть бы я ее понял!