Избранное (Ферейра) - страница 379

Вот почему мы были безгранично преданы Филипе. Некоторые из нас (правда, немногие) шли на это не оттого, что жаждали подчиниться, а, если так можно сказать, ради причастности к величию. Они верили, что, превознося Хозяина так высоко, как только могли, они сами поднимаются, прилепившись к его славе. Так уж повелось с самого начала, что, прежде чем произнести имя Филипе, мы, помимо привычного обращения «Хозяин», наделяли его множеством других блестящих ярлыков: «Отец», «Обожаемый Господин наш», «Друг», «Единственный». Причем Артур достиг тут особого совершенства. В самом обычном разговоре, сообщая, к примеру, что у Филипе не было накануне печеночной колики — а этот вопрос довольно часто обсуждался в приближенных к нему кругах, — Артур обычно произносил вот такую тираду:

— Наш Обожаемый Хозяин, Друг, Отец и Господин Филипе Величайший вчера, к счастью, не страдал от болей.

Что же касается меня, то я обычно сводил этот длиннейший состав почтительных титулований к одному-двум вагончикам. Я говорил «Отец Филипе», или «Филипе Единственный», или просто «Возлюбленный», отчего Артур, почуяв, с присущей ему подозрительностью, подрывной душок в такой сжатой и даже несколько фамильярной форме обращения, поглядывал на меня косо. Для него я всегда был весьма сомнительным субъектом.

Стоит ли говорить, что мы пришли к власти без особого труда. Ведь в глубине души всякий мечтает, чтобы его вели на поводу, обходясь при этом без каких бы то ни было объяснений. Вот мы с удовольствием и повели за собой толпу. Я говорю «мы», потому что был среди тех, кто принял участие в Сентябрьском перевороте. На рассвете в шесть утра мы, то есть семьдесят восемь вооруженных человек, заграбастали власть. Досталась она нам слишком просто, чтобы об этом можно было говорить, как о выдающемся событии, правда, замечание сие не для Анналов, которые позже были изданы по нашему указу. Командир Третьего подразделения противовоздушных сил встретил нас у ворот с распростертыми объятиями. В Десятом танковом по распоряжению дежурного офицера для нас выставили выпивку и закуску. А в Тринадцатом пехотном не было ни выпивки, ни объятий, потому что его командир сам оказался среди тех, кто захватил и разоружил это подразделение. Итак, пристроившись у кормила власти, мы стали задумываться о том, как бы поторжественнее преподнести народу все происшедшее. А вот это уже было далеко не так просто. Ведь страна не знала о наших длительных усилиях, и, если бы мы назвали свой триумф «победой», нас резонно спросили бы: «Над кем?» Таким образом, лишь спустя несколько месяцев мы сумели наконец во весь голос восславить наши деяния. Мы были полны такого энтузиазма, что он же нас и подогревал, как говорится, где больше чешешь, там больше и зудит. А Великий Голос и Великий Образ памятным днем первого января обрел наконец и Великое Воплощение. Он явился народу, разумеется, ненадолго. Всего минут на пять, не больше. Филипе был в форме, но без всяких регалий, как и подобает настоящему Хозяину; своим проникновенным баритоном он только и произнес, что теперь, когда в стране есть правительство и истинное учение, ей открыта дорога к свободе и славе. Но эта краткая речь была исполнена глубокого смысла, от нее веяло порохом и триумфом — вот никто и не заметил, что Филипе — маленький худой коротышка, да к тому же еще хром на правую ногу. Среди всеобщего восторга Обожаемый и Единственный удалился, но образ, повергший людей в изумление и трепет, навсегда остался у них в памяти. И там, в кладовых памяти, из священного трепета родилось наполнившее и даже переполнившее страну непревзойденное величие Хозяина. Так Филипе прочно завладел глазами, ушами и всеми потрохами каждого человека. Трескучая пропаганда, словно гром небесный, рокочущий о божественной власти, без устали обрабатывала страну. Великий Образ был отныне повсюду: на огромных плакатах на площадях и на уличных афишах, в рамочках на рабочих столах, на маленьких фотографиях, которые можно было носить в бумажнике, цветные и черно-белые портреты, в полный рост, по пояс, по грудь или только одно лицо. На улицах пропагандисты прямо-таки атаковали прохожих, заставляя их покупать портреты Хозяина, лоточники помещали его изображения среди бубенчиков и глиняных куколок, ювелиры украшали ими булавки для галстука, даже в витринах обувных магазинов среди фотографий футболистов и полуобнаженных красоток был прикноплен портрет Филипе. Мы просто задыхались от повсеместного присутствия Филипе Великого, Единственного — на людных площадях, в учреждениях, отелях и магазинах; кроме того, везде в изобилии имелись всевозможные выдержки, цитаты из его речей, лозунги в его честь. Они тоже красовались и на площадях, и на стенах общественных зданий, и даже (лично мне это казалось явно излишним) в туалетах и писсуарах. Иногда, замечая, что высказывания потеряли свою первозданную свежесть, потому что его приверженцы вдоволь покопались в них, словно куры в огороде, Филипе разражался новой речью. И мы дружно набрасывались на нее, надергивали оттуда изречений, цитат, размножали их для всеобщего пользования, украшали толкованиями и пересказами, превознося и восхваляя Хозяина. Четырнадцать радиостанций страны тоже выдавали народу эту речь по кусочкам на протяжении нескольких дней, подобно тому как в доме бедняка едят оставшуюся от праздника индейку. Одну и ту же индейку много недель подряд.