— Прекрати сейчас же, — безучастно откликнулась бабушка, не поднимая головы от посуды, которую она теперь тщательно вытирала.
Но я не обиделась на них. Бедняги! Они еще ничего не знали. Не знали, что, скорее всего, видят меня в последний раз. А если бы знали — как бы они рыдали сейчас, как бы просили у меня прощения за все обиды!
Но я им ничего не скажу. Зачем омрачать этот последний вечер? Вот сейчас усну, а завтра уже не проснусь.
— Дети! Мыть ноги — и в постель! — скомандовала бабушка.
«Мыть ноги!» — горько усмехнулась я. Мойте посуду! Мойте ноги! Мойте полы! Жалкие люди! И для таких изобретут лекарство, чтобы жить вечно.
И всю свою вечную жизнь они потратят на мытье ног и полов!
Вот если бы я не съела сегодня эту несчастную сосульку, уж я-то бы знала, на что потратить жизнь.
— Ну чего ты вытаращила на меня глаза? — сказала Эля.
— Завтра узнаешь, — ответила я загадочно.
Все-таки я вымыла ноги, снисходительно подчинившись воле тех, кому еще долго предстояло сводить счеты с этим так неудачно устроенным миром.
В постель я шла, как Жанна д’Арк на костер.
Я легла на спину, сложила руки на груди крест-накрест, потому что вспомнила, что, когда хоронили нашу соседку, у нее точно так же красиво лежали руки, что произвело большое впечатление на Элю. Она потом без конца об этом говорила.
Я в последний раз взглянула на школьное расписание, висевшее напротив моих глаз, — взглянула с какой-то жуткой радостью, поняв, что оно мне больше не понадобится. И — закрыла глаза.
…Проснулась я от запаха блинов и журчания жидкого пузырящегося теста, вылитого на раскаленную сковородку.
В первый момент я никак не могла понять, где я и что со мной, потому что, даже уснув, ни на секунду не забывала, что если мне и предстоит пробуждение, то в другом, совсем ином мире.
Со страхом и надеждой я приоткрыла один глаз и… увидела бабушкину спину, склонившуюся над керосинкой. И такой родной была эта спина в серой телогрейке, наброшенной на плечи, и такими уютными — запах керосинки и журчание теста, что я тут же заплакала сладкими, счастливыми, судорожными слезами.
Я была жива, и мои руки, так красиво уложенные с вечера крест-накрест, были разбросаны как попало, и одна рука свесилась почти до пола. И этот беспорядок тоже означал жизнь.
Наскоро одевшись, я выбежала во двор. И таким огромным и солнечным показался он мне, светлым и снежным после полутьмы подъезда! На широкой скамейке под снежными тополями стояли тазы с бельем. Марзея, размахнувшись, плеснула на снег мыльную пену, и та вспыхнула на солнце радужными пузырьками.