— Вставай, принцесса! — тормошила меня мама. — Сейчас остановка большая, побежим на рынок. Хочешь с нами?
Какая остановка?! Какой рынок?! И где Люська? Я ей сейчас покажу «дуру»!
— Ты что, еще не проснулась? — Мама наклонилась надо мной, и я увидела близко ее такие родные глаза, от которых лучами струилось тепло.
— Мы на рынок, — повторила она. — Тут, сказали, недалеко. А то у нас все продукты кончились. И Лариса Андреевна с нами. Слава богу, она вчера тоже успела вскочить…
Я сразу все вспомнила: и то, что мы едем в настоящем поезде, и то, как мама вчера чуть не отстала, но все-таки не отстала, и то, что Люська не называла меня дурой по той простой причине, что Люськи здесь вообще нет. Тут я прониклась мгновенной жалостью к Люське: ведь она сейчас, в это самое мгновение, не проснулась в поезде, как я, а, наверное, торчала у водокачки, и никто не звал ее на рынок на незнакомой станции, а в лучшем случае посылал за хлебом в соседнюю лавочку.
Лариса Андреевна ждала нас внизу, на станции. Да, это была настоящая станция, а не вынужденная остановка в поле или в лесу.
Я увидела ее сразу, всю, и у меня захватило дух.
Ведь это была первая настоящая станция на нашем пути! Первая станция в моей жизни! Сначала я охватила ее целиком: и гул, и краски, и запахи. (Как, бывало, с раскрытым ртом впитывала, «проглатывала» новогоднюю елку. И все сливалось в один блистающий шар, в один миг блаженства.) И только потом, в следующую минуту, стала рассматривать по частям. Сначала я ухватила глазами здание вокзала, и одноэтажный дом из красного кирпича показался мне необыкновенным. Какие огромные окна — от пола до потолка! И не четырехугольные, как обычно, а полукруглые. А рядом — всякие лавочки, и народу — тьма. А дальше — рельсы, рельсы, скрещиваются, расходятся и снова сходятся. И всюду — поезда. Зеленые вагоны со множеством окон — я уже знаю, что это пассажирские. И товарняк вроде нашего: буро-рыжие вагоны из досок. Всюду снуют паровозики. Вот один отцепился и лихо покатил по путям.
И черные кучи угля, выблескивающего на солнце, как сокровища Аладдина, и пар из-под колес, и бьющий в ноздри острый, пыльный, горячий дух кочегарки, и закопченный мужик, сосредоточенно простукивающий колеса, — все это было новой, волнующей, незнакомой мне жизнью.
Какой-то мужчина, в пижаме, с опухшим лицом, высунулся из зеленого вагона и закричал зычным голосом:
— Эй, сколько стоим?