— Ну вот и рынок. Только без меня ничего не покупайте. Знаю я этих деревенских куркулей. Так что договорились — торгуюсь я.
И Лариса Андреевна стала рассказывать, как она намоталась по деревням с вещичками, когда приехали в эвакуацию и мама заболела легкими, — «все выменяла на сало и яйца, голая осталась». Ее узкие глаза еще более сузились, из-под тяжелых век холодно блеснула сталь, словно хорошо отточенный нож. И мне на секунду стало не по себе.
Рынок разочаровал меня. Всего пять или шесть рядов под открытым небом, под сильным солнцем. И те, считай, пустые. Картошка да семечки — вот и весь товар. И только в одном месте были разложены куски масла, твердые, запотевшие, видно, только что из погреба, и такие желтые, словно это не куски масла, а слитки золота.
Я облизнулась. А Майка повела носом и — раз — поставила лапы на прилавок.
— Кыш, кыш! — возмущенно закричала торговка, словно Майка была курицей, и замахала на нее руками.
Лариса Андреевна придирчиво осмотрела «слитки» и стала торговаться.
Мне стало скучно. Наконец обе сошлись в цене, и два «слитка» были бережно уложены мамой в нашу корзинку.
И картошки тоже купили. Всыпали в рюкзак, и Лариса Андреевна с нашей помощью взгромоздила его себе на спину. Сначала, правда, они немного попрепирались с мамой. Мама отнимала, Лариса Андреевна не давала. В конце концов она убедила маму, что для нее рюкзак — привычная ноша.
И даже семечек купили. Так что обратный путь оказался совсем веселым. Лариса Андреевна даже рассказала, как ездила с мужем в экспедиции: и реки переплывала, и костры разжигала, и даже на конях скакала. Я смотрела на нее с восхищением и все ей простила: и то, что она отнимает у меня маму (так уверяла бабушка), и то, что терпеть не может детей (она так и говорила: «Дети — это кровопийцы»), и даже ее замораживающий взгляд…
Потом мы сели передохнуть на лавочку у ворот. И такой уютной оказалась эта лавочка, что, кажется, всю жизнь бы вот так и сидела. Лариса Андреевна опустила лямки рюкзака, прислонилась спиной к забору, сказала размягченно:
— Хорошо!
Помолчали.
— Лена, это я только с виду такая храбрая да властная, а на самом деле — всего боюсь. Ночи боюсь, потому что от мыслей страшно. Дня боюсь — что-то он принесет? За маму боюсь — плоха она стала, как бы не ухайдакала ее эта дорога. А больше всего боюсь потерять Витю. Ведь мы с шестнадцати лет вместе. Погодки. Только я уже старуха, — она тяжело прикрыла веки, — а он еще хоть куда. Сорок лет для мужчины — разве возраст? Он и на восемнадцатилетней жениться может. А я? Кому я нужна? А главное, нет у нас детей. Если бы тогда сдуру не села в седло… Ты уж не обижайся, а когда приедем и я тебя с Витей познакомлю, ты дочку к нам не приводи. Не хочу, чтобы он чужих детей видел. Ревнивая стала, скандальная… Знаю ведь, не терпит он скандалов, не пе-ре-но-сит, а сдержаться не могу. Поймаю на себе его взгляд — мрачный, затравленный. Думаю: за что его-то мучаю? Ведь скажут: умри, чтобы он жил, — не задумываясь умру. И мать мучаю. А когда в Уфе открылся у нее туберкулез (старый очаг, еще с молодости, давно зарубцевался, и вот н