тебе), так я чуть с ума не сошла. Поверишь ли, специально в общество Осоавиахима записалась, трех овчарок взяла. Шутка ли, в городской-то квартире. Думаешь, так люблю собак? Нет. А все потому, что там корм давали, собаки-то служебные, — и кости, и крупу, и рыбий жир. Сама не ела, собак впроголодь держала. Все маме и Вите. А ведь не любят они меня, все равно не любят. Нет, вру, любят, но… тяготятся. Сейчас еду и приехать боюсь. Вдруг не встретит, вдруг другую завел…
— Ну что ты… вы… такое говоришь, — залепетала моя мама, переходя в растерянности с «ты» на «вы» и снова на «ты».
А я так и вообще смотрела на Ларису Андреевну во все глаза, даже про семечки забыла. Но Лариса Андреевна меня вовсе не замечала, словно меня и не было. Но зато мама вдруг заметила и сказала спохватившимся голосом:
— А ты чего взрослые разговоры подслушиваешь?
Подумать только, «подслушиваешь»! Какая несправедливость! Я ужасно обиделась и уже хотела возразить, что я вовсе не подслушиваю, как мама закричала:
— А ну иди поиграй с бычком!
И она махнула рукой в ту сторону, где зеленела травка, и на этой травке прямо посреди улицы гулял бычок — светло-коричневый с белыми пятнами.
Я направилась к бычку, а он ко мне, насколько позволяла веревка — бычок был привязан к колышку. В другое время я бы, конечно, не упустила возможности повозиться с бычком. Но сейчас было дело поинтереснее. Бычок это понял и обиженно отвернулся.
А я плюхнулась на траву животом вниз и подумала со сладкой грустью, что вот я никому не нужна: ни маме, ни бычку, не говоря уже о Ларисе Андреевне. И я стала думать о ней, и о ее муже Вите, которого я пока что не видела и, кажется, вряд ли увижу, и о ее маме Вере Константиновне; кстати, она мне очень нравилась, так как была похожа на графиню или княжну: тонкое лицо, легкие седые волосы и сама такая нежная, словно от нее сияние. У нее, как и у дочери, были узкие глаза и нависшие веки, но вот странно — они совсем не были похожи на сталь, и рельсы, и нож, а, наоборот, казались ласково сощуренными. «Леночка, — говорила она моей маме и прижимала к груди тонкие, словно детские, ручки, — я так рада, что вы подружились с моей дочерью. Вы на нее так благотворно влияете. С тех пор как она с вами, она стала мягче, добрее, терпимее…»
Я так развспоминалась, что не заметила, как кто-то мягко, но требовательно боднул меня в плечо. Я подняла голову — на меня смотрели карие, широко расставленные глаза. Наверное, бычок решил, что обижаться — это очень скучно, и теперь предлагал мне дружбу. Я протянула руку и погладила его по шелковой мордашке. Бычок уткнулся в мою ладонь и замер.