С течением времени Мамочка стала настоящей королевой третьего этажа. Она управляла всем и всеми как добрая государыня: отдавала приказы, извиняла проказы, кого-то хвалила, кого-то журила, выслушивала секреты, давала советы — словом, помогала изо всей мочи в любое время дня и ночи. Это у нее получалось так здорово, что Папа принес ей картонную корону с праздника Трех Королей[21], но она отказалась от нее, воскликнув со смехом:
— Я всего лишь королева умалишенных, так что мне больше пойдет не корона, а решето, для такой, как я, — самое то!
Через Мамочкину палату, согласно установленному ритуалу, проходили все ее подданные. В основном это были влюбленные в нее мужчины, преподносившие ей рисунки, шоколадные конфеты, стихи, букеты цветов, собранных в парке, иногда прямо с корнями, или просто желавшие увидеть ее и послушать. Палата стала напоминать не то маленький музей, не то гигантскую свалку, все было завалено барахлом. Некоторые мужчины для такого визита даже облачались в костюмы. Папа считал, что это очень трогательно, он и не думал ревновать к этим психам. Когда мы входили в палату, он хлопал в ладоши, и все влюбленные быстренько убирались восвояси, некоторые — виновато опустив голову, другие — виновато извиняясь.
— До скорого, мои милые! — кричала Мамочка, махая им вслед, как шлют уходящему поезду последний привет.
Посещали ее также и женщины; этих было поменьше, и они приходили, как правило, чтобы выпить чаю и послушать Мамочкины рассказы о ее прежней жизни. И всегда сопровождали эти рассказы восхищенными охами и ахами, глядя на нее во все глаза, потому что Мамочкина жизнь вполне заслуживала такого отношения. Даже медсестры ухаживали за ней заботливее, чем за другими: в отличие от остальных пациентов, она была способна выбрать еду в больничном меню и погасить свет перед сном; ей даже позволяли курить в палате, только при закрытой двери. В общем, казалось, что ее состояние улучшается, и все как-то забыли о том, что ее крыша может съехать в любой момент.
Однако проблема была не только в Мамочкиной крыше, но и в нашей домашней, под которой тоже царил ералаш, и еще неизвестно, чей был хуже — Мамочкин или наш. Нам пришлось сортировать и раскладывать по коробкам тонны воспоминаний, а некоторые из них выбрасывать на помойку. И вот это было тяжелее всего. Папа подыскал на нашей же улице съемную квартиру, но гораздо более тесную, так что все окрестные помойки оказались доверху забиты нашими пожитками. Мусор приходил нам помогать, но, вопреки своему прозвищу, не мог выбросить ни одну мелочь; он то и дело вытаскивал из мусорного мешка ту или иную вещь, поучая нас: