По утрам, когда Ася торопливо поднималась, — она преподавала в университете английский язык и все боялась опоздать на лекции, — Шамшурин притворялся, что он еще спит. Так было удобнее. С отчужденным любопытством он наблюдал сквозь полуопущенные веки, как Ася одевается: как она ловко застегивает голубой лифчик, стягивая полные белые груди; как ладонью разглаживает тонкий чулок на упругой маленькой ноге; как привычным движением прикасается к губам карандашиком помады.
Ася укладывала в папку книги и тетради, с треском задергивала застежку-«молнию» и уходила, ни разу не взглянув в сторону Шамшурина. Иногда он загадывал: если оглянется с порога, тогда будет что-нибудь хорошее, и он ей скажет какие-то теплые, ласковые слова. Но она захлопывала дверь, а он продолжал валяться в постели, и почему-то ему было нехорошо на душе, как бывает нехорошо человеку, который сделал нечестное дело.
Он никак не мог привыкнуть к мысли, что она — его жена. Сказать точнее, ему это не приходило в голову. Позже, оставшись один, он с неожиданным удивлением вспомнил, что за все три года ни разу не спросил ее о делах в университете, и она тоже ни разу не поинтересовалась, как там у него на корабле: каждый из них жил в своем собственном мире.
Однажды — это было через несколько месяцев после женитьбы — Шамшурин, закинув руки за голову, размечтался о том, что у них непременно будет сын, крепкий, веселый мальчишка с ее глазами.
Ася приподнялась на локте и взглянула на него с удивлением:
— Нет, погоди — ты это серьезно? — И она жестко усмехнулась: — Неужели тебе понравятся пеленки, клизмы, детский плач по ночам?..
Лицо ее выражало брезгливость.
— Ну, а как же иначе? — простодушно пожал плечами Шамшурин. — Дети не рождаются сразу взрослыми.
Ася рассмеялась коротким нервным смешком и ничего не ответила. С тех пор о детях они больше не говорили.
А потом Ася ушла.
Войдя в комнату, он в первую минуту подумал, что это, должно быть, в Асино отсутствие побывали воры. Шифоньер был открыт, и из него торчали голые ребра плечиков. Не было ни Асиного чемодана, ни ее пыльника на вешалке, — остались только его, Шамшурина, мужские вещи.
И тут он увидел записку — она лежала на столе, придавленная пепельницей. В ней было только три слова:
Он многое хотел поначалу. Броситься ее разыскивать. Застрелиться. Начать пить. Но ничего этого не сделал. Он только стал замкнутым и почему-то, без видимой связи, невзлюбил Листопадова — «образцового семьянина», как говорил он с нехорошей усмешкой.
Листопадов ничего этого не знал.