— Япошек? А ты, Аким, хоть одного живого япошку в глаза когда видел?
— Не доводилось. У нас, на Черниговщине, их маловато, — отшучивался Кривоносов.
Иной раз подсаживался к приятелям Степа Голубь. Интересный это был человек: часами он мог слушать, не проронив ни слова. Поглядишь на него со стороны — кажется, будто вовсе и не слушает он, а погружен в какие-то свои раздумья. Но вот умолкнет Аким Кривоносов, и Степа вдруг, не глядя на него, скажет:
— Ну, а дальше-то что? Значит, мясники и взялись бить бродяжку? Это, стало быть, за полфунта ливера? Так ведь ему ж полушка цена, ливеру тому. Убили человека? — И сам себе убежденно отвечал: — Убили. И не за ливер. За то, что был без места в жизни, вот за что. — Он поднимал на Акима ясные, майской голубизны задумчивые глаза. — Каждому человеку в жизни место иметь надо. Правда, Аким Никитич? — И тут же, отвечая каким-то другим своим мыслям, спрашивал: — А и верно, братцы, куда же это мы идем? Плывем, плывем, а конца-краю нет…
О том, что ожидает эскадру впереди, немало споров и разговоров было и среди офицеров. Мичман Терентин, внимательно следивший за ходом военных событий на Дальнем Востоке, доказывал, что, пока эскадра доберется до Владивостока, Япония будет разгромлена и поставлена на колени.
— Ты сам посуди, — горячился он, — что́ — Россия и что́ — Япония: слон и моська. Помнишь, как во французской басенке у Лафонтена…
— Угу, — насмешливо перебивал его Дорош. — Япония, разумеется, будет повержена в прах, а во дворце посрамленного микадо офицеры крейсера первого ранга «Аврора» сыграют свадьбу мичмана Терентина с самой хорошенькой японской гейшей.
— Да ну тебя, право, — обижался Терентин. — Я серьезно говорю.
— А если серьезно, тогда слушай, Андрюшенька, что скажу я тебе… — Он остановился. Помолчал. — Ты, конечно, помнишь покойного адмирала Степана Осиповича Макарова?[2] Не приходилось прежде с ним встречаться?
— Бородач? Ну как же, помню, конечно. Нелепейшая смерть! Ведь на «Петропавловске» мог и не он в море выйти… Знаешь, он частенько заезжал к отцу, когда был главным командиром Кронштадтского порта. Только мой отец, между нами говоря, почему-то его недолюбливал. Прожектером называл. Мечтателем.
— Еще бы! Адмирал адмирала редко похвалит. Ну, так вот: при всем глубочайшем уважении к твоему отцу, я должен заметить тебе, что, по моему чистосердечному убеждению, Степан Осипович был человеком незаурядного стратегического таланта. В осажденном Артуре, куда мы с тобой сейчас идем, душой обороны, на мой непросвещенный взгляд, был все-таки он, а не Стессель. Побольше бы России таких людей…