— Нажаловался?
— А на кого жаловаться? Да и знает он, что командир не похвалил бы его: битый боцман — это уже не боцман… Так и ходил потом недели две с синяками. Споткнулся, говорит, ушибся. А какой там споткнулся — вся морда фиолетовая. — Копотей насмешливо крякнул и умолк.
— Вот это здорово! — восхищенно воскликнул Степа Голубь. — И что теперь, мягким, поди, стал?
— Ну, не очень чтобы мягким, — проворчал Копотей. — А все-таки зуботычины с оглядкой дает.
— Слышь, Евдоким, — жарко прошептал Кривоносов. — А за что ты… штрафованный?
— За правду, — не сразу отозвался Копотей. — Кое-кому она, правда эта, хуже яда…
Кривоносов нащупал в темноте руку Копотея и крепко ее пожал, будто хотел сказать: «Считай, что мы с тобой теперь — самые верные товарищи!»
Не меньше, чем Кривоносов, обрадовался прибытию нового матроса Листовский. Правда, расположился он к Копотею не сразу, не так быстро, как Аким, — он долго присматривался, раздумывал, прислушивался к словам штрафованного матроса, а дня через три вдруг сам подошел к Копотею:
— Вот что, Евдоким. Я насчет себя коротко тебе скажу: горняк я, шахтер. И весь род у нас шахтерский… Батьку моего по доносу нашего попа арестовали. Так в тюрьме и умер.
Он задумался, будто подыскивая самые нужные слова.
— Прежде, знаешь, до флота, — продолжал он, — я многого не понимал. А теперь вот присматриваюсь. — Он умолк. — Э, да что там! — вдруг воскликнул он. — Одним словом, если нужен тебе верный товарищ, вот моя рука!
Так, понемногу, узнавал Копотей тех, с кем предстояло ему служить и дружить. И пусть их мало еще было, этих надежных друзей, — он верил: будет больше.
Однажды вечером он решил рассказать им о себе самом.
Рано, очень рано кончилось детство Евдокима Копотея.
До боли отчетливо помнит он тот вечер. Евдоким сидел за столом, готовил уроки: он учился в третьем классе реального. Мать, по другую сторону стола, проверяла ребячьи тетради, изредка улыбаясь — забавные изложения пишут ее ученики. В квартире было тихо и уютно, пахло сухими травами, собранными матерью еще в прошлое лето. На стене мирно отбивали такт старые часы: маятник ходил вверх-вниз, вверх-вниз, и Евдокиму казалось, будто часы укоризненно приговаривают: «Так-так… Так-так… Хорош, нечего сказать, опять сегодня штаны разорвал? Так-так…»
Из башенки наверху часов выскочила кукушка. Она прокуковала девять раз и снова юркнула за дверцу, в темное свое деревянное гнездышко. Мать, словно проверяя кукование кукушки, подняла глаза на циферблат:
— А батьки-то нашего все нет, сынок. И куда он мог запропаститься?