Все знали ее беспощадность и умение внезапно и молниеносно впиваться в незащищенную шею. Даже лохматый медведь или громадный зубр, что иногда заходили в эти места — и те, заслышав запах дикой кошки, нервно передергивали носом и осторожно оглядывались. Не боялся ее разве что дикий кабан, потому что его толстокожую шею не брали никакие когти. Зато над ним можно было вдоволь потешиться. Например, схватить только что рожденного поросенка и прыгнуть с ним на дерево…
И не было для нее большей утехи, чем лакомиться сынком или дочкой вепря и наблюдать как тот в истошной ярости пинает клыками дерево, на котором она пиршествует.
Единственно, кого остерегалась дикая кошка — это двуногих существ. Остерегалась и презирала, потому что те не умели толком ни по лазать по деревьям, ни бегать по земле. Да и шеи у них были такие нежные и незащищенные, что распороть их можно было одним когтем ее лапы.
Зато у двуногих были очень ловкие передние конечности. Они умели все, а особенно — выпускать длинные и жалкие жала, от которых не было никакого спасения. Единственная утеха, что эти существа имели плохое зрение. Такое плохое, что не могли увидеть ее даже тогда, когда она лежала, прижавшись к ветке за несколько прыжков от них.
Поэтому она привыкла не убегать, когда кто-то из этих двуногих проходил неподалеку. Разве что теснее прижималась к дереву и прищуривала глаза, чтобы от них не отразился солнечный луч. А еще она любила выбираться на опушку и подолгу наблюдать за жизнью двуногих. Особенно ей нравилось следить за их малышами. Те, точь-в-точь, как ее котята, не могли ни минуты побыть в спокойствии. Они бегали, прыгали, лазили по деревьям, брыкались и вообще поднимали такую веселую возню, что порою ей самой хотелось спрыгнуть из дерева и побегать среди них.
Однако несколько дней тому такая беспечность ей дорого обошлась. Толи она несвоевременно мигнула глазом, или улеглась на достаточно освещенном месте, однако один из группы двуногих, которая проезжала под ее деревом, остановился на ней взглядом. И тогда в его руках оказалась гнутая ветка. Что-то свистнуло, ударило в ветку перед ней и, улетев в сторону, застряло за ухом. От неожиданной боли, которая пронизала все ее естество, она едва не упала на землю. Все же каким-то чудом удержалась и исчезла в гуще быстрее, чем двуногий успел послать еще одно жало.
Несколько этих дней она мучилась так, как еще не мучилась никогда. Бурлящая в ее загривке боль доводила ее до сумасшествия, потому что ее нельзя было ни перележать, ни зализать языком. И с каждой минутой эта боль увеличивала и без того большую ненависть к двуногим, которые заставили ее чувствовать себя так плохо.