Он постоял, прислонившись к твердой стене, и у него онемели спина и шея.
Он лег на пол посреди камеры, раскинув в стороны руки и ноги, как Витрувианский человек. Подумал, не снять ли одежду для полноты картины, но вряд ли в наши дни нагота кого-нибудь удивит. Его и так записали в неудачники, в сумасшедшие. Лежа на холодном бетоне, он как будто цеплялся за жизнь и одновременно сливался с «Дворцом», с его старыми полами, старой офисной мебелью, кучами протоколов и старыми корзинами для мусора, до краев набитыми обертками из-под недоеденных пирожных. Он чувствовал, как вокруг него бурлит жизнь: откуда-то доносились голоса и звонки телефонов. Этажом ниже кто-то спускал воду в туалете; в каком-то портовом баре звякали монеты на стойке; где-то в городе машина выполняла поворот слишком близко к тротуару. Но главное, он живо представлял себе белое морщинистое тело Моники, когда она просыпается, твердый как камень матрас под мягкими изгибами ее тела, нервное стаккато ее сердцебиения. В ее доме мирно; снаружи, за окном, дает побеги какой-то цветок. Волны снова и снова выносят на берег бутылку. Его козлы жмурят на солнце глаза, а потом засыпают. Среди скал звякает колокольчик Лорела; он звенит в таком месте, куда козлы обычно не заходят, потому что днем туда не проникает солнце и ночью слишком холодно. Его хижина пышет жаром; она полыхает, над ней поднимаются пятиметровые языки пламени, превращающие все в пепел. Никакого дыма нет, только огонь. А когда огонь подавлен, когда в конце концов пламя с шипением догорает, он снова оказывается в своей камере и чувствует под собой твердый, равнодушный пол.
В следующий раз, когда ему принесли еду – резиновую рыбу, которая распадается на хлопья, – вместе с миской ему подали какие-то бумаги. Протокол, пояснил тюремщик. Его признательные показания.
– Как только подпишете, вас переведут в камеру попросторнее, – пообещал он. – С телевизором.
Опасный документ. Составленный по всей форме, но такой бессмысленный, что в первый миг ему хотелось подписать его не читая. Но его показания настолько подробны, что, подписав их, он уже не сможет заявить, что все было не так. Хотя Эрхард не подал виду, ему стало не по себе, когда он прочел, в чем он признался на допросе. Его слова подкреплены свидетельскими показаниями и некоей уликой, о которой Эрхарду не сообщили. Он должен хорошенько подумать. Ему нужен адвокат, он не обойдется без помощи извне. Он готов согласиться на помощь от кого угодно – кроме разве что Эммануэля Палабраса. Эрхард убежден, что именно Палабрас оговорил его.