– Вы заболели из-за него? Он вас чем-то заразил?
Она засмеялась, и дым заклубился вокруг ее губ и носа.
– Уж не думаете ли вы, что я трахалась с этим психопатом?
– Почему нет?
Эрхард вспомнил слова Эллен. Возможно, девушка унаследовала от деда склонность к гомосексуализму.
– Вы смешной, – без всякой радости заключила она.
– У вас нездоровый вид. Не хочу быть жестоким, но выглядите вы так, словно вам больно.
– Вас мои проблемы не касаются.
– Если вы умрете в моем присутствии, еще как коснутся. Что-то часто люди стали при мне умирать.
– Расслабьтесь, старик. Мне просто нехорошо.
– Сколько вам лет? И как вас, кстати, зовут?
– Двадцать семь. Больше никаких вопросов. Я не хочу отвечать. Мне сегодня работать до четырех утра. Сегодня, знаете ли, праздник в честь Богоматери Кармельской. – Она встала.
– Почему вы решили, что Холлисен в Дании?
– Он не любил надолго уезжать с Фуэртевентуры. Так что, скорее всего, он уехал с концами. Вот что я думаю.
– Вы его искали?
– Он должен мне деньги. Теперь, когда я получила кафе, они бы мне очень пригодились.
– По словам вашей прежней управляющей, у Холлисена были денежные затруднения.
– Как и у всех нас… Кстати, помяните мое слово: если вы его найдете, я вам хорошо заплачу.
Когда она открыла дверь, до них донеслись звуки из кухни. Она украдкой покосилась на него; на ее губах появилась смущенная улыбка.
И вдруг он увидел ее силуэт в профиль, впервые заметил большой живот, особенно большой под черным платьем. При такой стройной фигуре кажется, словно у нее в животе черепаха.
– Это вы! – ахнул Эрхард.
– Что «я»?
– Вы – та самая мать.
Мальчик.
По большому счету он никогда не думал о нем как о мальчике. Никогда не представлял его себе. Не представлял ребенка в маленькой яме, в маленьком гробу, в маленькой картонной коробке, в маленьком манеже, в маленькой кроватке. Он не думал о нем как о мальчике; ребенок казался ему почти дешевой куклой, вроде тех, с какими играла Лене: с туловищем из мягкой ткани, руками и ногами из розовой пластмассы.
И вдруг он отчетливо увидел ребенка.
Он лежал в темноте в коробке, бледный, полупрозрачный. Лежал между обрывками газеты, как цыпленок в колючей траве. Его волосы сливались с темнотой. Карие глаза суровы не по возрасту и запали от слез. Он не кричал; лежал тихо, трогая короткими пальчиками острый край коробки. Его, можно сказать, выскребли из матери не через три месяца в утробе, а через три месяца, проведенных на свете. Жертва неудачного аборта с волосами и пальцами. Хуже всего не то, что он умер, что родители убили его, а что они, прежде чем убить, дали ему пожить три месяца. Они подарили ему три месяца без любви; три месяца они не смотрели на него, не заботились о нем как положено, не давали соску и плюшевого мишку, не целовали и не сидели, склонившись над его колыбелькой, не гладили в темноте. Три месяца равнодушия – а потом его просто выкинули, запихнули в коробку и услали прочь, как посылку к неизвестному адресату.