— В другие даты у меня не получится. Ты всё же подумай. Вспомним старое, и вообще. Время летит, иногда подумать страшно, ― запричитал Хэддл. ― Взвесь спокойно и позвони мне. Только не откладывай. Апрель уже на носу…
С горем пополам я нашел в себе мужество не обещать ничего наобум и перезвонить через пару дней. Наутро, вернувшись с дачи в Москву, я принялся копаться во французском морском справочнике, благо запасся целой капитанской библиотекой в электронной версии. Я попытался просмотреть также доступную через Сеть информацию по разным французским портам в районе Сен-Назера. Но выяснить, какие точно коэффициенты прилива ожидаются на середину апреля на побережье Бискайского залива, мне так и не удалось. Самой таблицы приливов на текущий год в справочниках не оказалось, или я просто не умел искать. По лунному календарю, полнолуние выпадало на пятнадцатое апреля, следующее ― через месяц. Коэффициент приливов не мог быть, соответственно, низким. Период, выбранный Джоном, был хуже некуда. Вода в апреле еще совсем холодная, а у берега в большие приливы часто застаиваются водоросли, превращающие море в болото. И я не переставал мучиться сомнениями. Собираясь звонить Хэддлу, чтобы отменить затею, я откладывал звонок со дня на день…
Четырнадцатого апреля послушный полуспортивный «ауди», арендованный мною и Хэддлом в приморском городе Ла-Боль, возле вокзала, с легкостью ветра покрывал километры скоростной трассы, оставляя позади равнины, поля, пролески.
Глаза щемило от свежей зелени и раннего весеннего цветения. По сторонам от дороги дружно раскачивались рощи. Континентальный ветер дружелюбно трепал деревья за макушки, а кусты как бы хватал за нестриженые лохмы. И уже вскоре ему всё это надоело. Вдоль дороги стал стелиться присмирелый, типичный для побережья малорослый ландшафт, испещренный верещатником, зияющий торфяными пустошами, усаженный вдоль обочин елями и кипарисами с рыжеватыми, но будто выгоревшими копнами волос.
От весеннего солнца нас, кажется, уморило. Из авто-радиолы лился Рахманинов ― густой, розоватый, приторный. После Москвы от такой музыки у меня ломило в переносице, как от лечебного сиропа. Хэддл же упивался. Поэтому и не реагировал на дорожные знаки, которые бросались на него уже чуть ли не вслепую, будь что будет, с готовностью изображать транспаранты, распятия, кого угодно, лишь бы обратить на себя внимание…
Дурман в голове, сладкий хмель и какая-то раздавленность. Оба мы были в одинаковом состоянии. Ничего непредвиденного вроде бы не происходило. Неожиданным было разве что чувство, что кусок жизни, и не худший, незаметно улетел в трубу, а здесь ничего не изменилось, да и никогда, скорее всего, не изменится. Прибрежная Бретань поражала своим родным, простеньким гостеприимством ― тем, что застает всегда врасплох и заставляет чувствовать себя виноватым, потому что сам-то принимаешь его с пустыми руками.