Таков был мой взгляд на эти вещи. Я считал, что оба мы, и я и Хэддл, изначально носим в себе некоторую порчу, насмеявшись, и сами того не зная, над кем-то голым. Но говорить об этом невозможно, язык не предназначен для подобных выводов. Как невозможно отстроить башню до небес из всё тех же обожженных кирпичей…
Под сенью яблони, прогнувшейся от груза перезрелых плодов, в совершенно обнаженном виде ― не считая белой фуражки офицера морской пехоты на голове, ― Хэддл предавался неге в соломенном кресле. Он сверлил взглядом объектив, придерживая на коленях потрепанный фолиант, на обложке которого, хотя и нечетко, можно было разобрать название «Библия».
Второй лик, в том же кадре — тоже вылитый Хэддл. Этакий Пятница, даже с набедренной повязкой. Слуга помахивал пальмовой ветвью над головой обнаглевшего Робинзона, при этом явно щеголяя черно-фиолетовым отливом своим пухлых бицепсов. Сходство между обоими персонажами было настолько сногсшибательным, что если бы двойник не был стопроцентным негроидом, проще было бы предположить, что его врезали в кадр сбоку, прибегнув к беспардонному монтажу, перед этим натерев сапожным кремом самого Хэддла. До своего двойника Хэддл не добирал разве что мускулатурой.
В аннотации к снимку, ясно, однако, оговаривалось, что нет ни монтажа, ни обработки фотошопом. «Афроамериканец» на фотографии был абсолютно реальным лицом: согражданин Хэддла, отличавшийся от него всего лишь черным цветом кожи, достопочтенный мистер Смит, ассенизатор и многодетный отец, проживавший со своим семейством в Калифорнии.
Во что Хэддл играл на этот раз, я не очень понимал. Но именно этим репортажем, появившимся в «Плейбое» через несколько месяцев после нашей поездки в Берлин, Хэддл и нажил себе первые серьезные неприятности. Ревнители чистоты литературных нравов, да и нравов как таковых ― на книгу книг в Америке не принято посягать ― уже чуть ли не хором обвиняли Хэддла в «продажной популярности ярмарочного паяца», успех которого коренится в «патологическом отсутствии чувства меры и врожденных задатках бесноватого», в «коварстве змея-искусителя», взывающего к низменным инстинктам читателя, и прежде всего юного, неопытного, что вообще якобы не лезло ни в какие ворота…
На следующей странице Хэддл позировал в обнимку с приматом. Просвечивающаяся, но на пробор расчесанная копна, пушистые бакенбарды, пронзительно-задушевный взгляд. В одной мохнатой пятерне ― надгрызенное яблоко, в другой ― пузырек с пивом, с насаженной на горлышко соской для детского питания. Изворачиваясь в подхалимски ребяческом жесте, макака подсовывала сымпровизированный рожок для кормления мэтру в рот. Во много слоев затрамбованный подтекст предлагалось каждому разгребать на свой страх и риск. Но аллюзия делалась явно на непотребные нравы, царившие в американской глубинке. И если принять во внимание высказывания героя дня в прилагаемой здесь же беседе с неким журналистом К. Куком, замахивался он на сами основы основ.