Прошло несколько секунд. Анриетта не выныривала.
— Ее долго нет, ― произнес К., недовольно насаживая на нос темные очки.
Мы продолжали смотреть на темную гладь реки, вдоль противоположного берега отсвечивающую яркой рябью, которую стремительным потоком уносило влево. Анриетты всё не было.
— Черт знает что! ― выругался хозяин и вскочил на ноги. ― Это ненормально!
Он стремительно направился к воде. Все мы тоже поднялись, проследовали за ним и молча следили за водой.
— Может быть, сплавать? ― изумленно произнес Хэддл.
— Нырять нельзя. Ты же видел, она прыгнула головой вперед! ― прикрикнул на него К. ― Вдруг там бревно?.. Там что угодно может быть… Посмотри, какое течение!
Своим взволнованным видом мы начали привлекать к себе внимание. К нам приблизился загорелый сухопарый старик в одних плавках.
— Вы чего ждете, молодые люди? Она же утонет! ― проговорил он.
Тут же подошла и его сухонькая жена в соломенной шляпе и в зеркальных очках, в которых мы видели двойное отражение своих онемелых физиономий с пузырями вместо глаз. За ней подошло еще несколько отдыхающих. С испуганным видом переговариваясь, все глазели в воду.
— Дай мне маску и ласту! ― приказал К. жене. ― Я попробую…
— Даже не думай!
По исступленному лицу Матильды было ясно, что она пойдет на всё, чтобы этого не допустить.
Джон взял из рук К. маску, надел ее, по пояс вошел в воду. Несколько раз глубоко вздохнув, он скрылся под водой. Все напряженно ждали. Через несколько секунд он вынырнул.
— Здесь глубоко! ― отдышавшись, крикнул он. ― Ничего не видно!
— Ты дно видишь?
— С трудом. Очень мутно… Я нырну еще.
К ужасу жены ― бледнея от страха, та не могла выдавить из себя ни звука ― в воду вошел и К. Он стал нырять вместе с Джоном. К ним присоединились и мы с толстяком Шарли. Пока мы втроем ныряли, будучи не в состоянии разглядеть в воде ничего, кроме желто-зеленой мути и едва доставая руками до илистого дна, Шарли зачем-то бороздил вплавь речку, от берега к берегу. А затем, выбравшись из воды, Джон стал носиться вдоль берега, где столпился весь пляж, на плохом французском языке что-то взбудораженно всем объяснял. И вдруг взгляды устремились назад, на раздавшийся плач ребенка.
Оставленный без присмотра Луи сидел на фиолетовом махровом полотенце, на самом солнцепеке, бил своими кулачками и издавал заливистый визг. В этот миг в выражении лиц и появилось нечто такое, что позволяло сделать вывод: произошло непоправимое…
Домой мы возвращались уже под вечер, разрозненной процессией, в полном безмолвии пересекая раскалившееся за день поле, от которого поднимался головокружительный, до тошноты перенасыщенный запах сухого сена и навоза, затем минуя рощу, в предвечерней красоте которой, в переливе птичьей трели, наполнявшей тенистое пространство, спасенное от солнцепека сенью тихо шелестевших осин и тополей, было что-то ошеломляющее и нестерпимое для слуха.