— Если господин соберётся в город, — с сильным акцентом произнесла женщина из местных, исполнявшая обязанности старшей экономки, — пусть обязательно наденет платок. Без платка никак нельзя, господин.
Манера говорить в сочетании с акцентом затрудняло понимание. Наверное, именно поэтому экономка говорила самыми простыми фразами.
Искупавшись и одевшись, я попал в компанию Велигура Божирадова. Пожилой отец семейства, обладатель внушающих уважение седин всю свою жизнь провёл, как он выразился, на статской службе. Имел немалый чин. Однако в одночасье лишился всего — и вынужден был, по его собственному весьма меткому выражению, жить за печкой у князя Махсоджана. Сквозило в словах пожилого человека в хорошем, но сильно поношенном костюме, какое-то презрение к себе.
— Расскажите мне, молодой человек, — попросил он, — что там слышно у нас на Родине? Ходили слухи о какой-то амнистии.
— Я был на Севере, — пожал плечами я. — Там об амнистии никто ничего не говорил. Мне ведь больше приходилось летать над тайгой. Да и слишком далеко Усть-Илим от столицы.
— Усть-Илим, — повторил Велигур. — Не стоит произносить этого названия при Адмирале. Если, конечно, вам снова выпадет честь общаться с ним.
— Отчего же?
— Именно оттуда началось наступление войск Конвента на добровольцев Адмирала и его друга — генерала Владияра Колобинца. Колобинец рвался Усть-Илиму с запада, Адмирал — с юга. Усть-Илим ведь самый большой город на Севере. Кто контролирует его, тот держит за горло весь Север. Так любили говорить тогда. В итоге господа революционеры, — он произнёс слово революционеры на нейстрийский манер, превратив букву «е» в «э», — взяли нас за горло. Их конница разогнала цепи Колобинца. А самого Адмирала они заставили умыться кровью на речке Красной. Говорящее название. Там схоронили нашего старшего сына.
— Старшего? — не понял я. — Но ведь госпожа Олисава сказала, что ваш старший сын сейчас тренирует армию князя, как и прочие офицеры.
— Теперь Далигор старший сын, — мрачно ответил мне Велигур. — А первенец наш — Олег, остался лежать на берегу реки Красной.
Мне стало неприятно из-за того, что я невольно сунул пальцы в незаживающую рану в душе пожилого человека.
Вот, значит, каковы из себя Баджейские враги народа. Я о них столько слышал за время пребывания в Усть-Илиме. По словам пропагандистов выходило, что они едва ли не чудовища — детей едят и кровью девиц невинных запивают. Однако вот он сидит — немолодой человек, живущий прошлым, скорбящий о сыне, читающий газеты. И не было в нём никакой ненависти к новой власти и трудовому народу. Как не было её и в супруге его. А ведь те же пропагандисты и из газеты, добиравшиеся до Усть-Илима с известным опозданием, так и твердили об этой самой ненависти. Баджейцы будто бы просто исходили ею, стоили козни и всё в этом духе.