Был прохладный день поздней осени. Свежий северный ветер уже дышал холодом где-то близко от Москвы легших снегов, по небу быстро, словно дым от гигантского пожара, неслась свинцовая масса облаков, предвещая студеную зиму и новые тяжкие испытания народу, сорванному с обжитых мест и поднятому неведомой силой на тяжелый, изнурительный труд. Ветер трепал красные знамена парадных батальонов, полы шинелей красноармейцев, тяжелые бунчуки военного духового оркестра, покачивал частокол из тонких нитей штыков.
К Сталину наклонился Молотов, тихо сообщил, что погода, судя по сообщениям синоптиков, не позволит поднять в воздух парадные эскадрильи самолетов, что в ближайший час ожидается еще большее ухудшение видимости, возможен дождь со снегом и усиление ветра.
Сталин ничего не ответил, оглядел небо от Исторического музея до пестрых куполов собора Василия Блаженного и кивнул головой.
— Ничего, — сказал он. — В мае, бог даст, погода будет лучше, тогда и посмотрим.
И Молотов, выслушав Сталина, тотчас кому-то кивнул, и кто-то из военных нырнул в боковой проход, чтобы передать на аэродромы, ревущие запущенными моторами десятков самолетов, ожидаемую команду "отбой".
Отзвучали куранты. Часы пробили десять раз.
Из ворот Спасской башни на вороном коне выехал наркомвоенмор Клим Ворошилов в сопровождении ординарца, а навстречу ему от Исторического музея припустил цирковой рысью командующий парадом Семен Буденный на гнедой кобыле буденовской же породы. Тоже в сопровождении лихого ординарца.
Вот конники сошлись напротив Мавзолея, сверкнули обнаженные клинки, ветер разорвал и отбросил куда-то к Историческому проезду слова рапорта и звонкий цокот копыт.
Сталин спустился со своего возвышения и, взяв стакан с крепким чаем из рук офицера охраны, отпил несколько глотков, после чего снова встал на возвышение и таким образом опять сравнялся в росте со своими более рослыми соратниками.
Хотя одет Сталин тепло, но ветер дует в лицо, проникая за воротник, заставляя поеживаться. Терпеть неудобства Сталин умел: жизнь научила, и потому с усмешкой поглядывал на Кагановича, Рыкова и других кабинетных работников, которые кутались в толстые шарфы, пряча в них даже носы, и время от времени натягивали на лоб шляпы или меховые шапки. Лица их посинели, носы, наоборот, покраснели, и не столько от холода, сколько от коньяка, которым они то и дело взбадривали свои организмы. Только военные: Тухачевский, Егоров, Блюхер, Якир, и другие выглядели молодцами, смело подставляя свои обветренные лица холодному ветру.
По площади перекатывалось "ура" и отрывистые приветствия парадных батальонов. Громко полоскались на ветру полотнища знамен, флагов и транспарантов. Гнулись верхушки лип у ГУМа и голубых елей у Кремлевской стены.