Дважды я вырубаюсь, и оба раза меня рывком ставят на ноги и срывают с головы мешок, чтобы дать хоть немного отдышаться и прийти в сознание, а затем снова надевают мешок. Не знаю, сколько времени все это длится. Кажется – много часов.
Рычащий голос доносится через ткань, откуда-то с совсем близкого расстояния, прямо в ухо:
– Смотри, ты делаешь себе только хуже. Заговоришь сейчас – потом сможешь выступить в Центре свидетелем против других. Легко отделаешься. – Голос звучит вполне рассудительно. – Этому малому на тебя наплевать. Ты всего лишь пешка в его предательских планах. Он использует тебя.
– Нет, – лепечу я. – Он спас меня. И вел в какое-то безопасное место.
– Куда? – настаивает голос.
– Не знаю. Отпустите меня, пожалуйста.
– Как его зовут?
Я стискиваю зубы.
– Как его зовут?
Я трясу головой, кто-то сдавливает мне виски.
Вопрос повторяется вновь и вновь, превращаясь в бесконечную пытку. Мне кажется, будь у меня возможность увидеть своих тюремщиков, посмотреть им в глаза, было бы легче. Но эти мускулистые руки и грубые голоса, доносящиеся до меня в удушающей тьме, – с ними справляться становится все труднее и труднее. Я не хочу им говорить ничего, ни единого слова, хотя возникает ужасное ощущение, что заговорю, если все это будет продолжаться.
Из глаз начинают литься слезы, и при каждом судорожном вздохе я ощущаю на щеках соль. И да, я таки начинаю говорить, я прошу, умоляю, клянусь, что мне ничего не известно… С каждым новым вопросом мне кажется, что в голосе своего мучителя я слышу торжество победы. Пусть я пока еще не сказала ничего конкретного, но я говорю, мне страшно, в голосе у меня звучит отчаяние. И теперь он знает, что остальное – только вопрос времени.
И тут он допускает промах. В какой-то момент, играя роль хорошего полицейского, нашептывая прямо в ухо соблазнительные посулы помилования в обмен на информацию, клянясь, что со мной все будет хорошо, если только я сообщу нужные ему сведения, он говорит то, чего говорить был не должен:
– Не для того твоя мать отдала жизнь, чтобы ты прикрывала подонков вроде того типа, с которым мы тебя поймали.
Во мне вспыхивает безудержная ярость, которая вмиг выжигает весь страх. Как он смеет говорить о моей матери! Может, это он убил ее? Он или кто-нибудь, ему подобный.
Я рычу в своем насквозь промокшем мешке. Моя мать умерла ради меня. Она умерла, чтобы я, ее дочь, получила шанс на спокойную, благополучную жизнь.
Пусть этот тип сулит что угодно. Никогда я не буду иметь дела с Центром и зеленорубашечниками. Пусть я попалась. Пусть меня бросят в тюрьму или казнят. Но если сказанное Лэчлэном правда, значит, все же есть сообщество второрожденных, живущих спокойной, счастливой жизнью, о какой мечтала для меня мама. И ради них, во имя памяти мамы, я не скажу ни слова.