Старичок Вертер — он вот такой. Ему чтобы грань человеческая — и не меньше. Но Дитера я зато уложил наповал. Он имел глупость задуматься. Шерли-то вообще уже меня не слушала. А он имел глупость задуматься. Теперь я, собственно, мог и идти. Но тут Шерли начала: «Я быстренько что-нибудь соберу нам пожевать, хорошо?»
А Дитер: «Как хочешь. Только у меня дела еще есть».
Здорово он завелся. Сел за свой стол — и нос в книжки. А к нам — спиной.
Шерли: «У него через три дня вступительные экзамены».
Уж такой, видно, у Шерли день был невезучий. Как понесло, так и не могла остановиться. А я все стою у них там, как дурак. И тут Дитера прорвало. Он сказал ледяным тоном: «Ты ему остальное про меня можешь по дороге дорассказать».
Шерли побледнела как мел. Он же попросту нас обоих вышвыривал. В хорошенькую историю я ее втравил — и еще радовался, идиот. Шерли белее стенки стоит — а я, идиот, радуюсь. И тогда я пошел. Но Шерли выскочила за мной следом.
На улице я тоже додумался — взял и обнял ее за плечи. Шерли как пырнет меня кулаком в ребра, как окрысится: «Ты что, совсем чокнулся, да?» И галопом от меня.
Она от меня галопом, а у меня такой кавардак в голове — натощак не разберешься. Я, конечно, понимал, что пока мне дали от ворот поворот. А в то же время как будто хмельной какой был. Во всяком случае, не помню, как я очутился у своей берлоги. Стою, а в лапах кассета с пленкой — от старичка Вилли. Стало быть, я еще и на почту заглянул. Может, парни, с вами бывало такое.
«Дорогой Эдгар. Не знаю, где ты сейчас. Но если ты уже хочешь вернуться, то ключ под ковриком. Я ни о чем не буду тебя спрашивать. И с этого дня можешь возвращаться домой вечерами, когда захочешь. А если хочешь закончить обучение на каком-нибудь другом заводе — пожалуйста. Главное, чтобы ты работал, а не лодырничал».
Я где стоял, там и сел. Говорила мама Вибау.
Потом пошел Вилли: «Эдди, салют. Я просто не мог отбрыкаться от твоей матери. Просто не мог. Ты ее здорово срезал. Она даже хотела дать мне денег, чтобы я тебе послал. А насчет работы — может, над этим и стоит подумать. Вспомни Ван Гога и кого там еще. Чего они только не делали — лишь бы рисовать. Конец».
Я выслушал все это и сразу сообразил, что тут из старичка Вертера подойдет: «Теперь, Вильгельм, перенесу все. Вот была ночь!.. Я более не увижу ее. Теперь я готов; жду утра, алчу воздуха — и с восходом солнца кони…»
Вот идиотство — пленка кончилась. А другой у меня нет. Надо бы стереть кусочек музыки, но жалко. Выползать из берлоги за новой пленкой тоже неохота. Тут я себя в темпе проанализировал и установил, что во всем этом колхозе для меня уже никакого интереса нет. В Миттенберг я, конечно, не думал возвращаться. Еще чего. Но здесь тоже — пропал интерес, и все.