: он сжимает прутья решетки, арестантская куртка с узором из стрелок, какие носят герои лучших школьных комиксов, обтягивает его бычью грудь. С тех пор, что бы он ни носил, в определенном смысле я всегда видел на нем только эту куртку. Я точно знаю, что мне тогда было четыре, ведь через год отца выпустили, а через несколько недель или месяцев после этого, однажды ночью, моя мать сбежала из дома и исчезла на шестнадцать лет — до тех пор пока я не отыскал ее в Саффолке, где она стала матерью других двоих детей, которые выросли, не подозревая, что у них есть сводный брат. С собой мать взяла только красивый белый чемодан, купленный в магазине «Хэрродс» — кожаный, на шелковой подкладке, — я обнаружил его в коттедже Оливии после ее смерти. Во всем доме, кроме этого чемодана, не нашлось больше свидетельств того, что у Оливии уже была когда-то семья, и я храню его до сих пор.
Я видел отца в камере — как он сидит на краю койки, согнувшись, обхватив руками заложенную голову, — высокомерный молодой мужчина, ни разу в жизни не голодавший, не стиравший себе носков, не заправлявший постели, — и думает о трех своих благочестивых сестрах, которые его обожают, и о родителях, которые души в нем не чают, — о матери, убитой горем, которая без конца заламывает руки и вопрошает Господа с ирландским акцентом: «за что? за что?», об отце, бывшем мэре города Пула, олдермене и франкмасоне. Оба мысленно отбывали срок вместе с Ронни. Оба поседели раньше времени, пока ждали его из тюрьмы.
Каково было Ронни, зная все это, сидеть, уставившись в стену? Как этот гордый, неуемный и напористый человек смирился с заключением? Я такой же неугомонный, как он. Часа не могу высидеть спокойно. Не могу, например, целый час читать книгу, если только она не на немецком — в этом случае у меня почему-то получается усидеть в кресле. Когда смотрю спектакль, даже хороший, мне все равно нужно прерваться, размяться. Когда пишу, вечно вскакиваю из-за стола, наматываю круги по саду или бросаюсь на улицу. На три секунды оказываюсь запертым в туалете — ключ выпал из гнезда, на ощупь пытаюсь вставить его обратно — и тут же покрываюсь потом и ору: «Выпустите меня!» А Ронни отсидел немало — три или четыре года, притом в расцвете лет. Он еще отбывал первый срок, когда против него выдвинули новые обвинения и добавили второй, да с каторжными работами, и получилось, как мы бы сейчас сказали, используя обычное слово в таком страшном значении, расширенное тюремное заключение. Он и потом сидел — в Гонконге, Сингапуре, Джакарте, Цюрихе, — но, насколько мне известно, не подолгу. Когда в Гонконге я собирал материал для «Достопочтенного школяра», столкнулся нос к носу с бывшим надзирателем Ронни — на ипподроме «Хэппи-Вэлли» в шатре «Жардин Мэтисон».