– Что случилось? – тихо спросила Таня.
В груди разливалось что-то холодное, неприятно подрагивающее. Будто бы чьи-то чужие ледяные пальцы проникли в грудную клетку, сдавили сердце и принялись безжалостно выкручивать его, заставляя капать кровью куда-то в живот.
– А ничего, – рассмеялся вдруг Эванс, и смех его, горький, дикий, эхом разлетелся по пустой прихожей. – Глупость, нелепость. Ты, конечно, скажешь, сам виноват. Все продолбал… Как всегда… – Он помолчал, утерся тыльной стороной руки и продолжил негромко. – Мне было семнадцать – мальчишка, идиот, в жизни ни черта не понимал. Захотелось острых ощущений! Мой друг тогдашний, тоже студент нашего училища, предложил как-то вечером прогуляться в Бронкс. Мы и пошли – два чистеньких мальчика, с первого взгляда видно – мажоры. Я чувствовал себя таким смелым – знаешь, надоели ведь вечные насмешки – танцовщик, девчонка. И в первой же подворотне на нас напали. Шайка малолетних латиносов. Потребовали денег. Я даже не испугался сначала, начал выпендриваться, и один из них пырнул меня ножом в ногу.
– О господи! – охнула Таня. – Он же мог тебе артерию перебить, ты мог кровью истечь в том переулке.
– Мог, – глумливо подергал бровями Эванс. – Но в артерию он не попал. Только сухожилие перерезал. Представляешь, как повезло? Все так и говорили тогда – повезло, повезло. А потом, понимаешь… Потом полиция выяснила, что этот мой друг – Крейг Симмонс, так его звали, – что он специально меня туда повел и со шпаной договорился. Завидовал, представь себе? Тому, что у меня лучше получалось. Тому, что преподаватели от меня в восторге. Сам жаждал попасть к Морису Бежару, вместо меня. Нет, убивать меня он не хотел, конечно, а вот сделать так, чтобы на большую сцену мне больше дороги не было, – это да.
– Так и вышло? – осторожно спросила Таня, цепенея от открывшейся ей страшной правды.
– Так и вышло, – подтвердил Эванс. – Конечно, я старался восстановиться, репетировал еще больше, прямо-таки с остервенением. А потом мой педагог сказал мне: «Брось, Брендон. Брось, ничего не получится. Так бывает, не повезло».
– И ты ушел? – прошептала Таня.
В памяти вдруг всплыл тот серый насморочный день, старенький зал с мутноватыми зеркалами на стенах, вытертый гимнастический купальник, сухая и прямая, как игла, женщина из театра Станиславского. И то, как в один миг вся жизнь Тани, все ее будущее полетело в тартарары.
– И я ушел, – согласился Эванс. – Нет, не наложил на себя руки, не сторчался. Успешно стартовал в кино как актер. Симпатичный парень, который умеет неплохо двигаться, всем был нужен. А я, каждый раз стоя перед камерой, думал, что мог стать новым Нуреевым. А стал… очередной симпатичной голливудской мордашкой, киношной шлюхой, мечтой девочек-подростков, – он помолчал и вдруг, вскинув голову, схватил Таню за плечи, подался к ней, заглянул в лицо расширенными глазами. – А знаешь, что хуже всего? Что он сегодня был прав, Марвин. Я сам знал, что двигаюсь плохо, не точно. Лажаю, понимаешь? Я, который мог черт знает что творить на сцене, взлетать, плыть в воздухе, побеждая гравитацию, я не смог станцевать какой-то гребаный вальс. Потому что пью, потому что руки дрожат и тело не слушается. Координация стала не та…