…………………
Начиналась новая рабочая неделя. За стенами наркомата, на площади и прилегающих к нему улицах гудела, суетилась, жила своей обычной жизнью Москва. Никто из бегущих мимо Лубянки не мог гарантировать, что не окажется в одночасье пленником зловещего ведомства; даже те, кто в нем работал. То были два мира, на первый взгляд несоприкасающиеся: один, условно говоря, свободный, радующийся всякому проявлению жизни, второй — страшный, существующий рядом и вместе с тем как бы где-то далеко, в другом измерении. Кто-то не знал о нем вообще. Кто-то не хотел знать. Но люди, приходящие на Кузнецкий мост в приемную НКВД, чтобы справиться о судьбе близких, начинали понимать, пусть смутно, что эти миры крепко связаны невидимыми нитями. И лишь немногие знали совершенно точно, что наличие «архипелага» является непременным условием процветания страны, «где так вольно дышит человек». Они-то и были первыми кандидатами в тот мир.
20 мая 1939 года Елена Сергеевна Булгакова коротко записала в дневнике: «В городе слух, что арестован Бабель». Спустя месяц: «Будто бы арестован Мейерхольд». 7 июля: «Говорят, арестован Боярский» (директор МХАТа)[53]. Террор продолжался. Миры соприкасались. Грань между ними подчас казалась условной. Люди богемы, писательской и артистической, пили и закусывали в лучших московских ресторанах, появлялись на премьерах в Большом театре, ночи напролет просиживали за картами и многие из них уже понимали, что в любой момент они могут оказаться узниками Лубянки.
Но наши соотечественники, стоящие в очередях на Кузнецком, не знали тогда самого страшного, что формулировка Военной Коллегии «десять лет без права переписки» означала расстрел.
«За что?»
Ему хватило политической и житейской опытности, чтобы не задавать себе этот наивный вопрос. После кончины Горького Бабель внутренне был готов к трагической развязке. И теперь, попав в одиночную камеру главной советской тюрьмы, он испытал странное чувство облегчения. Хотя, конечно, и боль, и шок, и страх за семью — все одновременно!
Как прошли первые дни недели заточения, мы едва ли узнаем достоверно. Скорее всего, сценарий начального этапа следствия выглядел стандартно: несколько дней томительного одиночества, затем ночные вызовы к следователю, угрозы, чудовищные обвинения. Бабель категорически отвергает клевету, и тогда в ход пускают следователей — «колунов» — так на чекистском жаргоне назывались мастера пыточных дознаний[54].
Имея в своем распоряжении агентурное дело Бабеля[55], то есть доносы, информацию «источника», сообщения сексотов и проч., а также уличающие показания ранее арестованных писателей, «колуны» преследовали лишь одну цель — в кратчайший срок сломить жертву и добиться от нее нужных признаний.