>Троцкий строго посмотрел на Радека, и разговор снова коснулся литературных проблем. Троцкий стал спрашивать нас, знаем ли мы иностранные языки и следим ли за новинками западной литературы, сказал, что без этого он не мыслит себе дальнейшего роста советских писателей. На этом закончилась наша беседа с Троцким.
>Вопрос: Вы еще встречались с Троцким?
>Ответ: Нет, больше никогда с Троцким я не встречался.
>Вопрос: Это правда?
>Ответ: Я говорю правду, следствие имеет возможность проверить правильность моего заявления о том, что с Троцким я, Бабель, больше никогда и нигде не виделся.
«Драматурги» с Лубянки отлично знали, что их сценарии кроме наркома читает сам «усатый режиссер» (выражение А. Солженицына), сидящий в Кремле. И потому старались. Они стремились придать тюремным «диалогам» максимум объективности, тщательно обдумывали вопросы, строго следили за четкостью формулировок подследственного. Иллюзия достоверности подкреплялась житейскими подробностями, всем стилем допроса, где странно звучащие старомодные обороты («потрудитесь объяснить») перемежались чекистскими ходовыми клише («ярый троцкист», «говорите прямо» и проч.). Проблема овладения специфическим литературным материалом была для них нешуточной. Многие понимали, что судьба переменчива: в любую минуту следователь может очутиться на месте подследственного. Для подавляющего большинства следователей ГБ действительность не оставляла выбора, вынуждая принимать участие в игре без правил. Да, не оставляла, если не считать вариант самоубийства.
Тема троцкизма явилась одной из ключевых в политических процессах 30-х годов. Усилиями сталинского пропагандистского аппарата слово «троцкист» было поставлено в один ряд с такими зловещими юридико-политическими категориями, как «антисоветчик», «враг народа», «фашист» и т. д. Люди, обвиненные в троцкизме, а тем более в личном контакте с Троцким, автоматически переходили в категорию людей вне закона, особенно после убийства Кирова. Расправляясь с неугодными, Сталин называл их троцкистами, шпионами, наймитами гестапо, диверсантами, террористами. Все эти ярлыки адресовались и арестованным советским писателям, в том числе — Бабелю.
Читатель уже понял, что роль главного троцкистского беса-искусителя на литературном фронте принадлежала Александру Константиновичу Воронскому (1884–1937). Талантливый критик и в полном смысле собиратель лучших писательских сил после Октябрьской революции, он принадлежал к наиболее просвещенной части партийной элиты. Борьба Воронского с фанатиками так называемой пролетарской культуры из журнала «На посту», статьи и книги, посвященные писателям-современникам, его теоретические работы — блестящая страница русской культуры XX века. Но в контексте внутрипартийной борьбы фигура Воронского многих раздражала. Молодые партийные ортодоксы из РАПП положили немало сил для корчевания «воронщины». Между тем редактор «Красной Нови» отстаивал хороший вкус, здравый смысл и общечеловеческие ценности, решительно выходившие тогда из моды. Судьбу Воронского определил исход борьбы с троцкистской оппозицией, но в какой мере он разделял взгляды Троцкого все же остается неясным до сих пор. Как бы то ни было после 1927 года Воронский уходит в тень, а вскоре Яков Агранов «сфабриковал „дело Воронского“, и только в последнюю минуту Орджоникидзе добился для него замены концлагеря недолгой высылкой в Липецк»