. Какой бы то ни было диалог с Н. Бердяевым или П. Сорокиным Ленин считал невозможным. Отсутствие аргументов и сколько-нибудь общей идейной платформы для спора подменялось административными мерами. Одновременно шла борьба против «технической контрреволюции». Арестам и расстрелам подверглись десятки, если не сотни «буржуазных спецов», высококвалифицированных инженеров, заподозренных в нелояльности к советской власти. Протесты М. Горького, В. Короленко, а позже академика Павлова, по-видимому, мало трогали Ленина и ленинцев. Человеческая жизнь никак не вписывалась в их абстрактные политические схемы. В том же 1922 году большевики объявили войну русской православной церкви. Священники подверглись репрессиям, храмы — разграблению и осквернению.
Слово «репрессии» в лексиконе большевиков бытовало как привычно-обиходное. Кого-то изловить, арестовать, наказать, проучить, выслать, расстрелять? Нет проблем. Зато есть ревтрибуналы и закон «революционной совести». Любопытны в этой связи рассуждения Г. Зиновьева на Всероссийской партконференции 1922 года. В своем докладе «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии» верный ученик Ленина философствовал: «…мы не думаем отказываться от репрессий. Но они должны занять не то место теперь, какое занимали в эпоху военного коммунизма… Теперь мы можем прибегать и к более сложным, не таким механическим мерам». Еще красноречивее другой пассаж доклада. «Здесь цитировали слова т. Ленина о расстреле, которые полностью остаются в силе. Нужно только, чтобы Советская власть знала, когда, кого, где, при каких обстоятельствах расстреливать. Вот и только»[5]. Трудно понять, чего в такой «философии» было больше — людоедской циничности или расчетливого палачества. Минет шесть лет, и другой верный ученик Ленина И. Сталин вместе с руководителями ГПУ сочинит сценарии «шахтинского дела», «промпартии», всевозможных антисоветских «центров» и «бюро».
На IX съезде РКП Ленин обронил знаменитые слова о том, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист»[6]. Комплимент образца 1920 года с течением времени все отчетливее обнаруживал свою сомнительность. Маховик репрессий раскручивался неумолимо, и коммунисты-чекисты к 1937 году достаточно понатореют в искусстве взаимного откусывания голов. Бог им судья. Национальная трагедия обретет свои чудовищные масштабы. А пока «на заре революции» многое еще не столь очевидно…
Особенно для молодежи. Энтузиазм и надежды смешаны с иллюзиями. Утопия кажется реальностью. Порция социального оптимизма искусно поддерживается официальной коммунистической прессой. Большевистская фразеология обладала магическими свойствами и прежде всего оказывала действие на молодое поколение. Вглядимся в лица некоторых современников Бабеля, опьяненных идеями «мировой революции».