Юный поэт Семен Кирсанов, земляк Бабеля, в ранней поэме «Подкоп» (1923) прославляет штыки Красной Армии, достающие не только до Варшавы, но и до Чикаго:
Штык до Чикаго — в Чикаго Чека…
Экспорт революции пропагандирует Вера Инбер в стихотворении с невинным названием «Яблочко». Нехитрая символика текста является здесь несколько запоздалым оформлением коминтерновских лозунгов.
Только яблочко… Его я не отдам.
Нравится мне эта песница, —
С шумом прокатилась по годам,
Как по лестнице.
Из Кронштадта на Урал и Крым
Прошумела сверху вниз.
Яблочко, матросский розмарин,
Аховый анис.
У него, у яблочка, загар
Никакими силами не стерт.
Эх, веселый овощ, экспортный товар
Первый сорт!
Мы его, когда уж речь о нем.
Скоро экспортировать начнем
И водою и по берегу,
И в Европу, и в Америку.
И Европа, разлюбезный друг.
Скажет: «Да, вот это фрукт».
Русские штыки в Европе и ЧК в Америке — не угодно ли? Между тем такие революционные фантазии казались осуществимыми.
О «палаческой романтике» Эдуарда Багрицкого и комсомольских поэтов, прославлявших ВЧК — ОГПУ, недавно написал Станислав Куняев, что избавляет меня от необходимости продолжать цитирование наиболее уязвимых строк. К сожалению, своим аналитическим обзорам Куняев придал откровенно-антисемитский характер. Не случайно в них отсутствует русский поэт Владимир Маяковский, также писавший о чекистах.
Мы стоим
с врагом
о скулу скула,
и смерть стоит,
ожидает жатвы.
ГПУ —
это нашей диктатуры кулак
сжатый.
Стихотворение посвящено известному чекисту Валерию Михайловичу Горожанину, которого поэт обеспечивал, по собственному признанию, «изысканной дружбой» и с которым вместе любил отдыхать на юге, «разъездывать». Дружеская связь с сотрудниками секретно-политического и контрразведывательного отделов ничуть не шокировала Маяковского, скорее наоборот. Дружить с чекистами было престижно. Но главное (для Маяковского), что он искренне полагал: «солдаты Дзержинского Союз берегут». Поэтому и написал в поэме «Хорошо!»:
Лапа
класса
лежит на хищнике —
Лубянская
лапа
Че-ка.
Лапа чекистов легла и на российских интеллигентов. С 1918 года они стали частыми «гостями» известного здания на Лубянской площади. В числе первых — Илья Эренбург, схваченный чекистами якобы за связь с Врангелем. В «Автобиографии» писатель сообщает коротко: сидел во внутренней тюрьме особого отдела ВЧК. Спустя три года Эренбург воспользовался этими впечатлениями в сатирическом романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). Кажется, книга Эренбурга — первое произведение советской литературы, в котором затрагивается, пусть мимоходом, тема «чрезвычайки». Краткость эпизода (4 страницы) с лихвой компенсируется насмешливостью автора. Быть может, читатель помнит, как после посещения Политехнического музея, где шел очередной митинг, к Хуренито и Эренбургу на улице подошли «два изящных молодых человека» и «очень любезно предложили… продолжить путь в автомобиле». Доставленные на Лубянку «со всеми удобствами», герои тотчас подвергаются допросу со стороны «революционного следователя». Им оказался какой-то интеллигент, пьющий на диване чай вприкуску. «Посмотрев на нас близорукими, весьма добрыми глазами, он сказал, что по случаю приезда в Москву депутации, кажется, сиамских коммунистов, объявлена амнистия и нас, в частности, расстреливать не будут. Учитель выслушал это молча, я же промолвил вежливо, как меня учили в детстве, — „мерси“. Но интеллигент, явно не удостаивая меня вниманием, обратился к Хуренито с вопросом: „Скажите, пожалуйста, неужели вы столь злостны и слепы в своей ненависти к рабоче-крестьянской власти, что не видите очевидного всем, не хотите признать простенькой истины, а именно, что РСФСР — подлинное царство свободы?“ Хуренито, прикинувшийся анархистом и скептиком, отвечает чекисту довольно дерзко, иронизирует и ерничает. Тем не менее его возражения по сути очень серьезны. „Умоляю вас, — говорит он следователю, — не украшайте палки фиалочками! Велика и сложна ваша миссия — приучить человека настолько к колодкам, чтобы они казались ему нежными объятиями матери“. Следователь меланхолически обвиняет Хуренито в провокационном характере симпатий к советской власти и отпускает арестованных с миром. „Смертная казнь по отношению к вам и к гражданину Эренбургу заменяется принудительными работами и содержанием в концентрационном лагере вплоть до окончания гражданской войны. Надеюсь, там вы осознаете свою ошибку!“»