— В Управление?
— Угу.
Вошла, как всегда загадочная, Патрикеевна и спросила, не может ли Лапшин отдать распоряжение, чтобы выпороли розгами некую внучку, которая плохо учится и дерзит своей бабушке.
— Нельзя, Патрикеевна! — ответил Лапшин. — Милиция такими делами не занимается.
— Так. Не занимается. Но старушка-то сама не может, совсем она старенькая. А папашка с мамашкой в отъезде.
— Вы и наймитесь, товарищ Патрикеевна, — посоветовал Окошкин. — Производить экзекуции в вашем характере…
Патрикеевна сделала вид, что не слышала слов Василия.
— Значит, никак нельзя! — зловещим тоном произнесла она. — А попищу нашего наказать не можете?
— Это еще какого попищу? — удивился Иван Михайлович.
— А нашего батюшку, отца Иоанна. Давеча обедню служил — вовсе пьяный. Кадило из рук вырвалось, дьякону невесть что громко брякнул. Народ даже из церкви стал уходить…
— Ну а я тут при чем? — с раздражением сказал Лапшин.
Патрикеевна не ответила, махнула рукой, ушла к себе в нишу. Оттуда было слышно, как угрожающе и двусмысленно она ворчит:
— Правая рука всегда правее. И то истинно, что лозою обуха не перешибешь. Начальники, на машинах ездиют, все кругом в пистолетах, а того не знают, что с нагольной правдой в люди не кажись. Я самому Михаилу Ивановичу Калинину напишу, тогда будете помнить. Мы в групкоме тоже лекции слушаем, не попки закрепощенные, царя-то свалили… Всем древам древо — кипарис!
— Ну при чем тут кипарис? — удивился Лапшин.
— Разберемся!
На улице крупными легкими хлопьями падал снег. Окошкин подставил ладонь, слизнул с пальца снежинку и выразил удивление, что Лапшин столько лет терпит Патрикеевну с несносным ее характером, туманными угрозами и полным неумением по-настоящему хозяйничать.
— А куда ее денешь? — сказал Иван Михайлович. — Она же одинокая, инвалид. Нога как-никак деревянная.
— Нога деревянная, а характер железный! — сказал Василий.
— Посмотрел бы я на тебя, проживи ты такую жизнь, — с коротким вздохом произнес Иван Михайлович.
Они шли рядом, оба высокие, широкоплечие, в хорошо пригнанных шинелях, и чувствовали, что прохожим приятно на них смотреть.
— Да… а жениться человеку надо! — вдруг задумчиво сказал Лапшин. — Непременно, понимаешь, надо…
И Окошкин не понял, про кого говорит Лапшин: про самого себя или про Васю. Но спросить постеснялся.
Когда Окошкина принимали в партию, одним из первых взял слово красавец Андрей Андреевич Митрохин. Говорил он, как всегда, складно, цветисто и не слишком одобрительно по поводу личности Василия Никандровича. Окошкин слушал потупившись, то бледнея, то вспыхивая пятнами. Лапшин, сидя в президиуме, искоса, спокойно и холодно наблюдал за Митрохиным, понимая, что речь идет не столько об Окошкине, сколько о нем, Лапшине, и о том, как в его бригаде воспитываются молодые кадры. Что ж, Андрей Андреевич иначе и не мог выступить — дело старое, борьба давняя, и идет эта борьба «с переменным успехом».