— Нет, тебя, — сказал Лапшин. — Именно тебя.
— Почему же меня?
— А чтоб знал, с кем дружить! — краснея от гнева, сказал Лапшин. — Некто Тамаркин и некто Тамаркин, а Тамаркин — ворюга…
Краснея все больше и больше и шумно дыша, Лапшин смял в руке коробку спичек, встал и отвернулся к окну.
— Ну тебя к черту! — сказал Лапшин, не глядя на Василия. — Пустобрех ты какой!.. Поезжай и посади его, подлеца, сам, и сам дело поведешь, и каждый день будешь мне докладывать…
— Слушаюсь! — тихо сказал Окошкин. — Можно идти?
— Постой ты! Откуда он у тебя взялся-то?
— Ну, чтоб я пропал, Иван Михайлович! — быстро и горячо заговорил Вася. — Учились вместе в школе, потом я его встретил на улице, обрадовался — все-таки детство…
— «Детство»! — передразнил Лапшин. — Дети! И на парткоме еще о своих друзьях расскажешь. Дети — моторы красть! Возьми машину и поезжай, а то он там наторгует! Ребятишки у него есть?
— Нет.
— А жена?
— Тоже нет, официально.
— Подлец какой!
— Да уж, конечно, собака! — сказал Васька примирительным тоном. — Я и сам удивляюсь.
— Удивляешься! — вспылил Лапшин. — Теперь поздно удивляться. Поезжай сейчас же!
И он с силой захлопнул за Василием дверь.
— Теперь поздно! — повторил Окошкин слова Лапшина. — Да, теперь поздно. И все-таки, Иван Михайлович, я выполню свой долг. Вы недаром доверяли Окошкину. Ему можно доверять, клянусь!
Васька иногда любил подпустить патетики.
…Тамаркин служил в переплетной артели «Прометей» и еще по совместительству в организациях под названиями «Свой труд», «Учпомощь» и «Росбумизделие». В «Учпомощи» Тамаркин находился на должности шофера директора, а в «Росбумизделии» для него была использована штатная единица заместителя начальника планового отдела. Что касается до «Своего труда», то здесь Тамаркин числился консультантом. Все это было чудовищно незаконно и как-то необыкновенно нагло организовано. По дороге в «Прометей» Окошкин томился от стыда и обиды, ему все виделся уничтожающий взгляд Лапшина и вспомнилось, как он позвал Тамаркина на день рождения Ивана Михайловича. От стыда сосало под ложечкой и хотелось сказать Тамаркину целую речь, исполненную пронзающих и клеймящих слов, но говорить было уже незачем, да и что понял бы этот мелкий жулик в тех чувствах, которые терзали Окошкина?
Они столкнулись в узком, заваленном картоном и штуками коленкора коридорчике, причем не Василий остановил Тамаркина, а Тамаркин окликнул его.
— Привет, Окошкин! — крикнул Тамаркин и толкнул Васю ладонью в грудь. — Чего это ты к нам попал?
Он протянул руку, но Василий спрятал свою за спину. На Тамаркине был синий подкрахмаленный комбинезон, под ним рубашка из шелка и галстук в горох. На шее он для щегольства имел еще белое кашне.