Она встала и ударилась головой.
— Не хочу бежать из Кердрюка! Вот.
«Нет, из Кердрюка я добровольно не уйду. Пусть хватают меня, связывают и уносят силой».
Она снова упала на табурет, а потом сказала, обращаясь в сторону решетки:
— Спасибо. Вы мне очень помогли.
— Пожалуйста, мадам, — тихо ответил человек за решеткой по-немецки.
Марианна испуганно вскочила и бросилась прочь из шкафа, а священник за ней. Оказалось, что это не католический патер, а мужчина в черном пуловере с высоким воротом, в очках с толстыми стеклами, со светлыми жидкими волосами и с блокнотом в руке.
— Я по полгода живу тут неподалеку, в Кабеллу. Я, вообще-то, из Гамбурга, я писатель. Простите, что не сразу… Но я и сам был поражен, когда вы так решительно вошли. И тут же начали так откровенно… Боже мой, то, что вы говорили, никому и выдумать не под силу!
Марианна уставилась на него.
— Само собой, — сказала она. — Ведь это все правда.
— Интересно, а моя жена тоже так думает? Что меня не интересует, что она чувствует? Вы думаете, что мы, мужчины, не склонны видеть в женщинах женщин?
— У вас есть машина? — вместо этого спросила она.
Писатель кивнул.
— Тогда отвезите меня в Кердрюк.
Вернувшись из Конкарно, она застала свою комнату такой же, какой ее оставила: с неубранной постелью, с открытым шкафом, с розами в вазе. Не хватало только Янна. На подушке еще виднелся отпечаток его головы.
Открывавшийся из ее окна вид на причал, на старинные крестьянские дома, на цветные лодки, на тихо колеблющуюся реку, впадающую в море, был таким же, что и в первый раз: столь завораживающе прекрасным, что остальной мир по сравнению с ним непоправимо меркнул.
Марианна снова разобрала громоздкий чемодан, пошла в кухню к Жанреми, повязала передник и как ни в чем не бывало стала замешивать тесто для французских и бретонских блинов.
Жанреми какое-то время смотрел на нее, открыв рот от удивления, а потом засиял.
Войдя в кухню, Женевьев поглядела на Марианну испытующим взглядом.
— Bienvenue… encore[144], — сказала Женевьев Эколлье. — Немалый же путь прошли, чтобы оказаться у нас, на краю света, — заключила она.
— И хочу тут остаться, — ответила Марианна.
— Отлично. Шампанского?
Марианна кивнула. Когда они чокнулись, она произнесла:
— Можно угробить полжизни, просто глядя на человека, который унижал тебя день за днем.
— Это очень по-женски, — помолчав, заметила Женевьев. — Мы видим в этом проявление смелости.
— Когда считаем чью-то жизнь важнее собственной?
— Да. Это рефлекс. Как у двенадцатилетней девочки, которой семья велит знать свое место и, самое главное, никому не мешать, вовремя накрывать отцу на стол и убирать грязную посуду, и вот она хорошо себя ведет и ждет, когда ее полюбят.