Сидони несколько раз повторила слово «рак» и показала на разные части тела: на грудь, голову, почки, лоно.
Рак был повсюду. Он десятилетиями дремал в ее теле и за несколько месяцев взорвал его изнутри.
Ладони у Марианны жгло. Она ощутила во рту вкус железа и снова привлекла Сидони к себе.
Сидони внезапно успокоилась. Словно до последней капли истратила отпущенное ей количество слез. Теперь Марианна стала покачивать ее, как ребенка, напевая какую-то мелодию, пока Сидони не перестала дрожать. Тогда она подвела ее к креслу в углу мастерской, усадила, а сама выскользнула в кухню заварить чай.
Заметив на полке бутылку коньяка, она выключила газ под чайником и налила алкоголь в чайные чашки. Одну до краев. Эту она подала Сидони.
— До дна! — приказала она Сидони.
Постепенно она выпытала у Сидони, давно ли та знает (давно), кто еще знает о ее недуге (никто, кроме нее, Марианны) и что Сидони намерена никому об этом не рассказывать. Даже своим детям, Камилле и Жерому, а то они еще решат, что обязаны на несколько месяцев отказаться от привычного образа жизни и взять на себя бремя ухаживать за умирающей матерью. Даже Колетт, ни в коем случае — Колетт!
— А почему ни в коем случае не говорить Колетт? Я думала, вы… подруги.
— Да, мы подруги. Только подруги.
Услышав, как произносит Сидони слово «seulement»[146], Марианна насторожилась.
— Seulement la grenouille s’est trompée de conte — это только лягушка в сказке ошибается, — тихо процитировала Марианна одну из бесчисленных поговорок, которым научила ее Паскаль.
Сидони уставилась на Марианну.
— Я лягушка на стене, — сказала она наконец. — Я не превращусь в принца. Не превращусь даже в болонку принцессы. Я люблю Колетт. Она любит мужчин. Это все.
— Это все? Но это же… ужасно!
Сидони пожала плечами.
— Вы должны сказать ей, Сидони!
— Что сказать?
— Все!
— И не подумаю.
— Вы что, хотите просто лечь и… умереть?
Сидони закрыла глаза. Когда сам знаешь, что скоро умрешь, — это одно. Когда другой говорит, что ты скоро умрешь, — это совсем другое. Еще хуже. Когда о твоей скорой смерти упоминает другой, эта мрачная перспектива обретает реальные очертания.
— Вот именно. Взять и умереть. И все.
Марианна перевела дыхание. «D’accord»[147], — сказала она и встала налить еще коньяка.
Сидони поставила пластинку, и мастерскую наполнил голос Шевалье. Когда она двинулась к столу, ее пронзила уже знакомая боль, но на сей раз более сильная. Началось уничтожение. Она схватилась за стул, стул упал, ударился о стол и столкнул на пол разбитое каменное сердце.
Глубоко и равномерно дыша, Сидони подождала, пока приступ боли не прошел. Марианна наклонилась поднять половинки сердца. Оказалось, камень что-то скрывает: внутри он отливал красным и слегка мерцал синевой.