— Не было такого.
— Ты так сказал.
— Ничего подобного. Я сказал, что ты не более важен, чем кто-либо другой.
— Это одно и то же.
— Совсем не одно и то же.
Я шагнул к нему, и его лицо оказалось лишь в нескольких дюймах от моего. Я тихо спросил сквозь сжатые зубы:
— Почему ты здесь?
Он улыбнулся, встал и снял толстовку.
— Давно было пора задать этот вопрос.
Я собирался возразить, когда Делия запела тем хриплым, мощным голосом, от которого таяли сердца большинства слушателей. Она еще больше завладела моим вниманием, когда вставила мое имя в первую строфу. Это была правда. Я действительно был сыном проповедника, и, по ее собственному признанию, я был единственным, кто мог «дотянуться» до нее. Перед последним припевом она перегнулась над гитарой и поцеловала меня прямо в свете прожектора. Не знаю, кому это больше понравилось, мне или публике. После этого мы играли и пели попурри из кавер-версий и ее собственных вещей. Или, скорее, из наших вещей. Мы сидели на табуретках и исполняли просьбы слушателей, а Блондин сидел на пианино и что-то выстругивал.
Во время небольшого перерыва я показал на кучу стружек у него под ногами:
— Безобразие какое-то.
Он посмотрел вниз, потом на меня:
— Это не сравнить с тем, что устроил здесь когда-то ты.
— Touché[54]. Но что ты делаешь?
Он помедлил с ответом:
— Когда я не нянчусь с тобой, то чиню музыкальные инструменты. В последнее время ты отнял у меня много времени, так что я отстаю от графика.
— В самом деле?
Он деловито кивнул.
— Над чем ты работаешь?
Он показал мне обструганную деревяшку.
— Когда я закончу, это будет гриф и головка гитары.
Судя по всему, я затронул тему, о которой он был не прочь побеседовать. Его работу.
— Это заказной экземпляр. Довольно кропотливое занятие. Я снимаю мерки, потом делаю наладку, чтобы вещь идеально лежала в руке исполнителя. — Он поднял деревяшку, чтобы я мог лучше рассмотреть ее. — Это для твоего отца.
— Ты разговариваешь с моим отцом?
— Постоянно. — Его лицо оставалось бесстрастным.
— Можешь передать ему кое-что от меня?
— Да, могу, но не буду.
— Кто-нибудь уже говорил тебе, что с тобой трудно общаться?
Он не отрывался от своей работы.
— Я не обязан ни к кому приспосабливаться.
— Тогда ты очень своеобразно относишься к своим обязанностям.
Он покосился на меня — достаточно вежливо, но без особого интереса. Я сделал еще одну попытку:
— Если я очень попрошу, ты передашь ему мои слова?
— Нет.
— Почему?
Он указал кончиком ножа на публику перед нами:
— Сам ему скажи.
Когда он произнес эти слова, мое зрение как-то изменилось. Это было все равно, что сидеть в кресле офтальмолога, когда врач меняет линзы у вас перед глазами и спрашивает, какая лучше: первая или вторая? В мгновение ока изображение сместилось с первой линзы на вторую — и пять тысяч человек превратились в нечто большее, не поддающееся подсчету или визуальной оценке. А рядом со мной, широко улыбаясь и пристально глядя на меня, появился мой отец с гитарой, переброшенной через плечо.